До кучи
Я не виновата, я не виноват
"…Шура в те времена была человеком добрым и легкомысленным и, как следствие, память ее мало чему придавала значение и мало что в себе удерживала. Обещаний и клятв своих девических она, как правило, не помнила, и вряд ли пакет с сердечками, пусть и послуживший причиной сложных и малопонятных манипуляций с Катиной стороны, требовал клятвы серьезной, строгой, запоминающейся… Во всяком случае, вспоминала Шура о клятвах, когда уже «уходил поезд». И эпизодов таких, когда она, опомнившись, стояла на опустевших перронах и с запоздалым ужасом глядела вслед исчезнувшим в мирах последствий поездам, было не счесть. Так же было и с ее ответом на вопрос начальника об оставленном на его столе пакете. Оправдания ради можно сказать, что между Шурой и ее шефом отношения давно сложились мягкие и доверительные, и давно в этих отношениях движущей силой было бессознательное, а отнюдь не продукт умственных упражнений…
И меньше секунды ей понадобилось, чтобы ответить:
- Да я его Кате отдала, а она потом вернула, - и опомниться, испугаться, да поезд уже краснел своими задними сигнальными огнями…
А Роман машинально опустил закатанные рукава свитера и не заметил, как снова закатал. Шура уже давно покинула кабинет, а он все дергал несчастный дорогой и тонкий трикотаж – туда, сюда… Жданову это не понравится! Не для того он истерил здесь после этого злосчастного обеда в «Ришелье», чтобы теперь подтвердить свои страшные подозрения. Малиновский обязан был его успокоить! Это его главная и святая задача! А Малиновский оплошал. Не сумел внушить Шурочке, что «пакета никто не брал». Не успел! И Шурочка ему соврать не успела. Стремительная наша, черт Урядов бы ее побрал… А теперь – слово не воробей. Соврать Андрею? К такой независимости Малиновский еще не готов. Он тяжело вздохнул и взял телефонную трубку. Кто его знает, может, Жданову наскучила старая игра и он подбивает его на новую?.. И опять он трубку опустил: не хватало духу. И опять поднял - и позвонил в Марьино, одному знакомому, держателю кафешки, и договорился о комиссионных. Потом снова задумался и был задумчив все время, пока они со Ждановым бродили по производству и ликвидировали вредительство…
То, что он не готов врать Андрею, стало особенно ясно, когда они вернулись на офисный этаж, во время разговора о Пушкаревой. Рома пытался вести себя как ни в чем не бывало. Все шло по обычному алгоритму: он дал Андрею новые инструкции, тот покочевряжился, но в конце концов согласился: вести Катю в хороший ресторан было немыслимо. Во всех хороших ресторанах сидело полно знакомых. Они уже распрощались, Андрей пошел к двери кабинета, Рома повернулся спиной… Раскаяние и страх возможных последствий мучили его. Если Андрей когда-нибудь узнает, он размажет его по стенке. Но и это не так страшно: нельзя было оставлять Пушкареву без контроля. А контролировать ее один, скрывая правду от Андрея, он не может. Он по природе помощник, ведомый. Пусть и исполняющий роль руководителя… «Андрей, подожди», - сказал он и обернулся. Андрей смотрел на него, держась за ручку двери.
- Прости. Не сказал сразу. Пляши… отходную: Пушкарева-то депешу из штаба - видела…
*
Они сидели друг напротив друга в «Лиссабоне» и с упоением гибели лгали друг другу, теперь уже - оба.
Катя лгала ему о Зорькине – и, отвечая, он тоже лгал ей. Не лгать больше было не о чем. Даже ревности не осталось. Осталась такая правда, в которую не так просто было поверить и которую не так просто было сказать.
- Ты ей скажи, что все это время не ее – а меня водил за нос. Хотелось познакомиться с ней поближе, а я же друг, я тоже близко. И зачем вообще такие сложности – скрывать и все такое, - когда есть удобный повод: «Ника-мода», Зорькин опять же, и я ничего не заподозрю, железный тыл! А я могу быть и полезен – квартира, например… Ну да, повинись. Наврал про то, что я ничего не знаю. Но она понять должна: ты же знал о ее щепетильности…
Знал бы Малиновский, что предлагал ему наврать чистую правду! А впрочем, он и знал. Вернее – чувствовал. Иначе предложил бы версию, что Жданов влюбился «по факту», ну что там еще!.. Неважно. Важно, что он заставил Малиновского предложить - правду. Зачем? Что он будет с этой правдой делать?
- Я тебе говорил, что я на грани краха, Малиновский? А ты не верил…
Внешняя истерика обычно только помогала, и сейчас тоже не мешала напряженной внутренней работе. Но могло ли что-нибудь сейчас помочь?
У него было все на этом свете, деньги, репутация, женщины и даже невеста, друзья и даже враги. В какой-то момент услышал отдаленный смех - слышал, но не видел - и захотел иметь то, чего у него на этом свете не было. И счастье, как и всё окружающее, было сначала отзывчиво к нему… Но -бросило. А это была такая интересная игра – догони счастье! Ему вообще было очень интересно с тех пор, как он стал президентом и появилась Катя. С первых дней он носил в себе неожиданное, яркое, очень отчетливое ощущение того, что жизнь его полетела кувырком, понеслась в какую-то совершенно другую сторону - и так увлекательно было бежать за нею: вот-вот вскочит на облако! А она вдруг споткнулась, веселая слепая чудачка, его жизнь, закатилась под придорожный кустик и затихла там: попробуй догони того, кто больше не играет…
Все стало серьезно. Теперь он должен был что-то делать сам. Куда головокружительней и безопасней придумывать ходы и двигать фигурки, при этом оставаясь пассивным исполнителем из-под палки! А открыто полководить – он, наверное, еще не готов. Потому что другие не готовы, вот так, внезапно, не готовы поверить ему…
Сказать правду? Только прежде решить, ей ли одной. Или и себе заодно тоже.
Врать правду или говорить… Последнего он Малиновскому не внушал. А следовательно, и тот ему – тоже.
А должен был. И Малиновский должен был сказать: «Скажи как есть: ты ее любишь».
Скажи как есть: ты ее любишь.
Хочешь только ее. Наплевать на всех, кроме нее. Ночь за окном – и ночь за ночью ты вспоминаешь, и не устаешь вспоминать. Наоборот, с какой-то ненасытной, отчетливой силой взрываешь в себе все новые и новые воспоминания. Ни с кем и никогда так не хотелось физической близости. И то, что сила этого удовольствия равна силе удовольствия от вашего взаимопонимания, от сочетания ее нежности и ума, способного принимать большие, мужские решения, от ее удачливости, свежести - довершает дело. Он конченый человек. Она – его наркотик. В том смысле, что всё вокруг отвергает его зависимость и он вынужден скрывать ее…
Скрывать.
Задавая ставшие фальшивыми ревнивые вопросы, он почти не слушал ее. Она говорила что-то о том, что Зорькин – ее друг и хороший специалист. Ее ответы давно стали дежурными, его вопросы - только сегодня. Она тоже врет чистую правду, что же за проклятье на них? Почему они вынуждены выдавать правду – за ложь? Что же нам с вами делать, Катенька? Посадить бы вас в автомобиль, да не в обычный, а с открытым верхом… И мчаться вдвоем по какой-нибудь прерии, и чтобы вы смеялись и не щурились от солнечного света – ведь вы не боялись его. Вы ничего не боялись, Катенька, пока я не напугал вас…
- Я знаю, что ты читала инструкцию, - прервал он ее и не сводил с нее теплого взгляда… Или еще проще, еще смешней:
- Я люблю тебя…
Все это только казалось ему. Он должен, но должен как-то по-другому. Если ему не безразлична судьба его мечты о машине с открытым верхом…
И он отпустил ее. Не мог он больше разыгрывать ревность, а целовать… Целовать ее он будет по-настоящему, только по-настоящему… Потом.
Подъехало такси, и, когда она садилась, на ее волосы падали снежинки. Она казалась усталой и разочарованной. И, сидя в ресторане до глубокого ночного часа, он думал о том, как освободить ее и себя от лжи.
Добавь он мысленно: «…и «Зималетто», - и выход был бы найден. Но этого пока он добавить не мог.
Она мучает его и себя, она хочет вызвать, разоблачить. Она думает, что ему нужен только отчет. Ему жаль ее, но ради них двоих он – должен! - ее разочаровать…
*
Она вошла в свою комнату и, развязывая бант белой блузки, прислонилась к двери. Странно. Как странно. Она была уверена, что может предсказать каждый его шаг.
Но он как будто потерял интерес, он вел себя так, словно вымучивал из себя возмущение, словно ему стала безразлична судьба «Зималетто» и его собственная судьба. Даже если на какое-то время, даже если только на один этот вечер – но как это странно…
С самого начала все пошло не так. Она подслушала их разговор о Марьине и тихонько ушла в каморку, звонить Коле. Когда она вышла, Андрей стоял у стола. Бледный. Значительно бледнее, чем когда уговаривал ее провести вечер вместе. И уж совсем его вид не соответствовал тому досадливо-раздраженному тону, которым он обсуждал эту поездку с Малиновским.
- Катя, мы поедем в «Лиссабон».
Она заговорила и сразу же откашлялась. Голос звучал хрипло.
- «Лиссабон» - это кафе на окраине?
- Нет. Это элитный ресторан. В центре Москвы.
Она недовольно, растерянно пожала плечами. Он украл у нее это название. Он опередил ее.
Он помог ей одеться. Она все-таки попробовала:
- Андрей Палыч, вы не боитесь встретить знакомых?
- Нет, Катя, я же сказал: я ничего не боюсь.
Катя улыбнулась недоверчиво, покачала головой. Но ничего не сказала.
…Она опустилась на тахту, она чувствовала себя так, будто в нее снова выстрелили и она истекает кровью. Господи. Когда же эта история перестанет мучить ее. Она хотела уязвить его, показать, как это больно – выглядеть смешным, а получилось так, что в очередной раз почувствовала себя обманутой. Неужели сменили тактику, Андрей Павлович? Может быть, у вас появился какой-то новый стратег, а Роман Дмитрич - в отставке?..
Она прилегла щекой на подушку, закрыла глаза. Вот они, ее настоящие воспоминания: его нежные и сильные губы, его глаза. Кто виноват, что эта правда оказалась ложью?
Она виновата. Она, та самоуверенная дурочка, которая верила в свои силы, в свой успех, которая не допускала мысли о том, что может быть обманута. В этом – ее вина перед собой.
Все это было - и не было. Но сейчас появилось кое-что еще: поле, скалы… что-то вроде степи, бескрайней, однообразной, и посередине – тонкая нитка дороги, такой же однообразной и бесконечной. И по дороге мчится машина, и из нее доносится смех. На этот раз мираж безусловный… Катя никогда не видела открытой машины. Только что по черной морозной московской улице ее привезло такси. А видение это – от преследующего ее жестокого, стыдливого чувства, от воспоминания о том, как в час своего рождения она высовывалась в люк машины, была глупа и счастлива… Счастливой можно быть, только когда чего-то не знаешь… Как только узнаешь – перестаешь…
Может, лучше было бы не знать. Держал бы ее при себе, как собачонку, а она чувствовала бы себя – королевой.
Чувствовала… Она так верила – себе. Так же, как ему, ничуть не меньше. Иначе бы не откликнулась на его зов – как бы ни ни звал.
И все-таки он тоже - виноват…
*
Больше никакие ее разговоры с Зорькиным и о Зорькине не трогали его. Или она ничего об этом не знала. Был ровен, дружелюбен и… грустен. Смотрел на нее взглядом, который она не могла разгадать. Ни досады, ни ярости, ни стремления вернуть и подчинить, ничего этого больше не было. И в «Ришелье», куда она отправилась с Колей, его не было. И у своего подъезда она не встретила его. И об отчете он словно забыл. И с каждым днем становился все нежнее с ней. Она чувствовала, как растерянность липнет к ней, опутывает ее, у нее было все меньше сил стряхивать ее. Совет директоров через несколько дней, а ей некому сказать, что отчет она,
может быть, сделает… Как отвечать, когда никто не спрашивает. Несколько раз она намекала, подталкивала, поощряла его – но он смотрел на нее все тем же взглядом и по-прежнему молчал, отделываясь неопределенными фразами. Его разговоры с Малиновским, которые она заставляла себя слушать, тоже никакой нужной ей смысловой нагрузки больше не несли. От разочарования у нее тяжелело сердце. Она взяла высокий старт, и невозможно, и больно было признать собственную слабость…
Но каждый день она находила открытки на столе.
«Я не могу дождаться, когда все останется позади и мы снова сможем быть счастливы. Я благодарен тебе за все, что ты дала мне, и надеюсь на то, что смогу вернуть тебе это».
«С каждым днем я все больше люблю тебя. Раньше я не понимал, что это значит. Теперь я счастлив от того, что чувствую, когда вспоминаю те дни, когда ты была со мной, до того, как стена разъединила нас. Что бы ни случилось, я верю, что это время вернется и ты снова сможешь улыбаться мне».
Помимо воли ей становилось легче. И от того, что трудно было справиться с собой, у нее текли по лицу слезы. Как эти двое искусны, хитры… Чувствуют, что она обижена, не поверили ее игре с Колей и придумали новый план. Она читает открытки и снова борется с собой. Это и было их целью, но что толку, что она понимает это? Она пытается вернуть себе прежнюю убежденность, но, лишенная новых доказательств, подпитки, та глупая счастливая Катя вновь смеется внутри нее, веря каждому его слову… Несмотря на весь свой горький сарказм и горькое превосходство - она в ловушке. Если не бежит, эта борьба закончится не в ее пользу. Та, чьей вины ей никогда перед собой не искупить, победит.
И станет собачонкой…
*
- Жданов, что ты делаешь? Она уничтожит нас!
- Не мешай. Я знаю ее. Она не сделает этого.
- Ты идиот… Принесите, пожалуйста, счет! И останешься в еще бОльших идиотах, если позволишь ей растоптать себя на совете!.. Это… это…
- Да, Малиновский, да, скажи мне, что это… - грустно смеясь, отвечал Андрей.
Малиновский с недоумением глядел на него. Пусть Жданов влюблен и это его маленькая тайна, так ведь это никому не причиняло вреда, пока он делал вид, как положено было делать. А сейчас – а сейчас он ничего не делает. И верно ведет их всех к погибели. Малиновский уже замучился ему объяснять, на что способна обиженная женщина. «Она не может, она не такая», - твердит Андрей. А откуда ему знать, какая она? В постели чего только не привидится. На «инфинити» ее раньше тоже невозможно было представить…
- Послушай меня, - холодно, побледнев от ответственности момента, предпринял еще одну попытку Роман. – Я тебе расскажу - что это. Эта девочка не от мира сего сделала так, чтобы заставить тебя открыть на ее имя фирму и, уж конечно, считала себя достойной и этого, и тебя самого. А потом поняла, что ты смеялся над ней. Ты унизил ее, а для нее это худшее, что может быть. Такие люди ничего не прощают просто так. Берегись, Жданов…
Андрей чуть насмешливо, но внимательно слушал его. Да, он тоже боится. Да, у него по-прежнему не хватает смелости самому открыться отцу. Но если Кате от этого разоблачения станет легче – он готов на это пойти. Если бы было можно, он бы даже предложил ей это, лишь бы ей это помогло. Лишь бы она выжила… и осталась с ним.
Об этом он, конечно, с Малиновским помалкивал – нет смысла лишний раз вводить того в ступор. Потому что Катя не сделает этого. Любая другая, но не она. Да, она может злиться сейчас, что все идет не так, как она задумала, но в конце концов поймет, что это к лучшему. Да и не может она не радоваться тому, что он оказался не таким слабаком, как она думала! Пусть даже не признается себе, потому что обижена, но в глубине души порадуется! Если, конечно, он не совершит какой-нибудь ошибочный ход, который добил бы ее…
Есть и еще одно: упрямство ее. Назло сделает все по-своему: если он об отчете молчит, то, наверное, что-нибудь задумал. Возможно, с ее помощью обелить себя перед отцом… Нет, подумает она, Андрей Палыч! Разбирайтесь со своей совестью - сами…
…А значит, он должен делать как можно меньше «ходов». Он даже Малиновскому в стенах офиса разговаривать о происходящем запретил, в ресторан привез, потому что того уже распирало… На фирме сейчас все относительно налажено, и его вмешательство не требуется; о том, что на данном этапе все еще сохраняется необходимость корректировки данных и информации о долгах, Катя знает лучше него. И он не станет ее подгонять. Он бы делал это, чтобы вернуть ее себе и «Зималетто» - если бы она уходила. Но она не уходила, она умирала - и, защищаясь, из инстинкта самосохранения, хотела позлить его. Заставить взглянуть, быть может, на свою жизнь под другим углом. Признаться – а он бы и признался, если бы не боялся ее потерять. Он бы подсел к ней, плечом к плечу, как когда-то, в каморке, и спокойно и дружелюбно объяснил бы ей. Повинился, попросил бы прощения… Это было бы по-человечески. Но это был бы конец.
А она слишком много значит для него. В этом вся беда: он должен нести эту ношу до конца… Тем больше потом он сможет дать ей.
- Я хочу себе такую. Понимаешь? Это серьезно, Малиновский, это мой единственный шанс. Я знал это чуть ли не с первого дня… И другой такой нет. Только – она.
Да, стони не стони, Малиновский, только она…
*
Никому не интересный больше отчет в обоих видах был давно готов и хранился в ее компьютере. А потом разложился по папочкам. А потом был роздан акционерам.
Андрей был напряжен. Он долго не решался открыть папку. Малиновский, в качестве шутки намереваясь помучить его, сидел с открытой папкой в руках и с каменным лицом. Наконец Андрей медленно раскрыл папку. Все красиво… Причесано… Он и не понял, чего больше испытал - облегчения или сожаления.
Катя же делала все машинально, видя теперь перед собой одну лишь цель. Она ушла от Андрея как женщина, и он смирился с этим – странная, необъяснимая смелость, но она устала гадать, в чем источник такого долгого, несвойственного ему терпения, - смирится и с тем, что она уйдет и как помощник. И насколько это возможно - как владелица подставной фирмы. Доверенность ведь будет у него в руках. Если бы ей было свойственно жить прошлым, она бы жалела, что не написала эту доверенность сразу. Но способность оглядываться, останавливаться была слабо развита в ней. Впрочем, как и далекие и долгие путешествия в призрачное послезавтра. Она знала, что сегодня должна уйти, вот и все.
Опустошение владело ею. Ни ненависти, ни желания доказать, что она сильней, чем можно понять из «инструкции по соблазнению», в ней больше не было. Неуместное затишье в поведении Андрея потушило и ее. В конце концов, к чему все? Взрослого человека не переделаешь. Иногда, правда, вспыхивала боль от сознания того, что сценарий повторяется в точности, что ей, в ее нетерпимости к стереотипам, не удалось его изменить. Ему – безнаказанность, ей – слезы и пустота. Она хотела сломать эту цепочку закономерностей, но, видимо, цепь оказалась для нее слишком прочной. Пока ее не порвать. Но она окрепнет, обязательно сама окрепнет и сломает ее...
Она могла бы стать ему преданным другом. Самым близким человеком. Она и была им – пока он сам не разрушил все, зайдя дальше, чем требовалось, в своем излюбленном стремлении играть с жизнью… Да, это было в духе его, в духе глядящего на жизнь сквозь стекло шутника. Он ведь не хотел ей лично плохого – он просто боялся за свои деньги, и его привлекла идея подшутить. Развлечение! Вечный поиск развлечений…
Ну, пусть. Она раздала отчеты, прокомментировала их. На сердце было холодно и легко. И это давало надежду. Теперь она была почти благодарна Андрею за то, что не пошел у нее на поводу. Она была готова умереть, чтобы доказать, что правда всегда сильнее, но он не принял этой ее жертвы. Разрушая его, она разрушала себя, - и неважно, что основы у них были разными, фальшивая, подлинная – рушились одинаково.
Она будто отделилась от себя и глядела на конференц-зал, на акционеров со стороны. На Андрея она старалась не смотреть. От Андрея она пока не могла отстраниться, избавиться от него так же, как избавилась от других.
И один взгляд она все же заметила. Два взгляда: Малиновского на него и ответный, Малиновскому. Взгляды были так выразительны, что Катя будто слышала их разговор: «Ну что, брат Жданов, ты оказался прав! Она все-таки представила отчет!» - «Великое дело - терпенье, мой друг…» Его глаза были полны спокойной уверенности, и грусти в них не было. Значит, это была только его, его собственная тактика… Ну что ж, хотя бы что-то ей удалось здесь изменить – годами наработанную связь между друзьями… Нехитрый улов. На мгновение в ней шевельнулась ярость, она побледнела и сжала руками подлокотники кресла, но через мгновение закрыла глаза и приказала себе успокоиться. Ей все равно. Ей должно быть – все равно…
В один из вечеров, когда раскрасневшийся от деятельного волнения Николай предлагал ей «тоже придумать что-то новое» (он твердил, что Андрея сейчас легко добить, потому что он трус, он смертельно боится разоблачения), Катя лишь чуть-чуть приподняла свою гладко причесанную головку:
- Я в этом не уверена, - кротко и коротко сказала она.
И все. И больше она не могла объяснить. Трус и не трус. Боится и не боится… может быть, даже хочет, чтобы она рассказала, все сделала за него. Конечно, это фантастично, но ясно же ей, что она совсем не знала его… И в этом она ему не помощник. Пусть отныне со своей совестью разбирается сам!
И сейчас ей уже было легко. И отчет она положила на стол - фальшивый.
Жданов-старший похвалил ее, и она по обыкновению ответила, что незачем уделять ей лишнее внимание: она – исполнитель, все лавры тем, кто у руля. И это замечание тоже понравилось Жданову-старшему. А вот Андрея оно, как и положено, покоробило: она увидела это в его глазах; правда, досада тут же сменилась той самой грустью, к которой она привыкла и искала в них. Ну, домой. Дома, если уже без этого пока нельзя, - перебирать четки своих неудач... «По краям этой чаши прекрасной вилИсь письмена, но разбита и брошена в пыль на дорогу она; обойди черепки осторожно: была ведь, быть может, эта чаша из чаши прекрасной главы создана…» Она попросила разрешения уйти. Получила в ответ галантное приглашение обедать с акционерами, не менее учтиво отказалась и была отпущена наконец.
В каморке на столе стояли цветы. Небольшой, но радостный, солнечный какой-то букет – как называются эти оранжевые цветы, Катя не знала. Она остановилась на пороге, отшатнулась, точно этим знаком благодарности Андрей ударил ее. Это все равно что благодарить за проведенную вместе ночь: спасибо за услугу – нет, что вы, не стоит…
Но все же сделала шаг и вошла. У вазы на столе лежало письмо. В белом конверте, на половинке белого листа. Цветы отбрасывали на листок оранжевую тень. Глупо, но она подумала: что, если это не Андрей. Слишком много манипуляций – ведь она могла увидеть букет, только уже сделав все, чего от нее ждали. Зачем эти лишние движения… К тому же – почему он изменил себе? Где же легкие, жизнерадостные открытки, справедливо достойные той, что радовалась им?
Спустя пять минут она машинально положила стопку документов Андрею на стол: документация по «Ника-моде», доверенность и… письмо. Ее собственное, подготовленное давно. Сухая, деловая записка - что, где, как искать. Пара рекомендаций по антикризисному плану. Она все еще чувствовала себя призванной помочь ему. Но никаких прощаний и подписей.
Положила без волнения, которого ожидала, к которому готовилась, – другое волнение сломало его. Она уходила уже не так легко, как предвкушала в конференц-зале. И, отходя от стола, поглядела в открытую дверь каморки в последний раз.
На цветы.
Письмо лежало у нее в сумке.
*
Было десять минут шестого, третий день после ее ухода… Третий день в начале шестого она уходила к себе. Старалась сделать так, чтобы остаться одной. Если Коля был у них – извинялась.
Она была рассудочным человеком. Ее натуру нельзя было назвать ни страстной, ни романтичной; горячей и увлекающейся она не была. И все же ей дано было полюбить. Горячо и страстно, без пределов.
Она гордилась этим даром, заботилась о нем, берегла. Контролировала свое чувство, сознательно дала ему расцвести. И - ошиблась. Права на ошибку уже не было, один раз еще можно простить себе, во второй - приходится применять санкции… И теперь уже не она - ее чувство управляет ею. И решить эту задачу она не сможет, придется полагаться на время, другую встречу, что-то еще…
А для того, чтобы все это начало работать, надо избавиться от прошлого. Телефон молчал. Ее уход приняли, с ним смирились. И все же каждый вечер перед ней ложилось письмо.
«Каждый вечер с 6 часов я буду ждать Вас…»
Странным образом не церемонное, а, напротив, очень теплое «Вы». Намеренное отмежевание от всего, что связано с их общением на работе, вообще от «Зималетто» Неожиданный выбор места и формулировка «каждый вечер», уводящие в тоннель времени в обе стороны… Кажется, что Андрей знает о ее намерении уйти. Но он не мог знать. Она-то никаких инструкций самой себе не писала…
Но – читала.
И он мог об этом узнать.
Тогда, в каморке, прочитав письмо, она подумала так. Медленно открыла ящик стола и тут же закрыла. Ящик был пуст: накануне она все выбросила или собрала в сумку. Посмотрела на закрытую сумку… Нет, он не стал бы этого делать.
Видел раньше ксерокопию у нее в столе? Или просто понял ее намерение уволиться, зайдя в каморку во время совета и найдя ее опустевшей? А ведь она была уверена, что он неотлучно с родителями в конференц-зале, ждет ее вместе с остальными, пока она делает копии отчета. Да, с какого-то момента он стал ее опережать.
С того момента, как понял – она знает об обмане…
То она уже принималась одеваться, то вновь бездвижно садилась у стола. Стоило представить себе, как она войдет в пустой зал, сядет за пустой столик… Пустой – это там, где нет Андрея. А если даже он и будет там – слушать пустые извинения. Это он для себя затеял, чтобы с чистой совестью, с ее прощением в кармане шагать вперед? Помочь ему? У нее больше нет сил. Ничего, забудется… Его совесть так устроена, ей легко забывать…
Нет, здесь что-то еще… Ну что, что? Она не была романтичной… Но существовала деловая подоплека: когда он писал это письмо, он еще не знал о доверенности, которую она оформила на его имя. И теперь, уже имея ее и давно забыв о своих джентльменских жестах, спокойно пьет вино у Киры. А Катя, как прикованная, все смотрит на часы…
Устало подошла к шкафу, достала одежду. Единственный способ избавиться от этого – узнать, в чем дело. Сегодня это соображение победило наконец.
*
Такси остановилось у шлагбаума. Когда-то в эти ворота залихватски въехал Федин мотоцикл, а она крепко держала папку с документами и держалась за Федину спину. Сегодня подошедший охранник, услышав ее фамилию (Андрей писал: «я назвал Вашу фамилию охране»), почтительно пропустил ее. «Андрей Палыч уже третий вечер у нас…» - сообщил, думая, что делает ей приятное.
Катя вошла в вестибюль. Швейцар забрал пальто и посмотрел куда-то в сторону. У входа в зал, у дверного косяка стоял Андрей. Но это не вызвало у нее никаких воспоминаний: и та, что обедала здесь когда-то с ним и Краевичем, и та, к которой он приходил, останавливаясь на пороге каморки, находились с ней теперешней в состоянии войны. И пакт о перемирии она подписывать не собиралась. Не собиралась. Она уже стала об этом забывать.
Андрей поблагодарил ее за то, что она пришла. Она ответила: пожалуйста. Они уселись, и Андрей спросил, что она будет пить.
- Все равно. То же, что и вы, - и не смутилась, не отвела глаза. Самое время начинать ломать цепь закономерностей…
Андрей поднял бокал. Вино было почти черным.
- За вас. Я пью за вас, Катя.
Она тоже выпила. Может быть, с доверенностью что-то не так?
- Спасибо, что все оформили, Катюш. Документы в идеальном порядке. Все…
Он смотрит на нее взглядом, похожим на это вино цветом и глубиной. Он опять опередил ее. Но что же ему нужно тогда? Она почувствовала, как слегка закружилась голова.
- Катя, ты нужна мне, это правда. Но нужна совсем не так, как написано в письме Малиновского. Я люблю тебя. Я никогда не врал тебе, хоть ты, конечно, думала иначе. Я и сам думал иначе.
- Андрей Палыч, если вы станете опять… - Она собиралась подняться, но он мягко попросил:
- Пожалуйста, не уходи… - И она осталась сидеть, словно он не взглядом, а за руку держал ее.
- Я не вру. Это действительно так. Я люблю тебя. Но ты не знаешь, что это такое – бояться любви. Ты никогда не боялась.
Она усмехнулась сквозь боль.
- Я не хочу говорить об этом. Вы понятия не имеете о том, что я чувствовала. Я бы предпочла, чтобы вы перешли к делу…
- Но без твоего ответа мы не сможем перейти к делу.
Она вспыхнула. Любила без пределов, отчаивалась без пределов… Отчаянье сейчас превышает все отмеренные ею самой себе нормы. И еще – страх, о котором он говорит…
- Я знаю, что сейчас ты боишься. Это по моей вине. Я сделаю все, чтобы ты перестала бояться.
- Мы будем переставать бояться – вместе с Кирой Юрьевной?
- Киры больше нет. Я отменил свадьбу.
Вздрогнув, она решительно сказала:
- Я пришла сюда, чтобы раз и навсегда эту историю прекратить. Для меня она закончена. Вы должны оставить меня в покое. Вы мешаете мне…
- Ты больше не любишь меня?
- Нет. Как это возможно?
- А я думаю, что тебе просто страшно. И по всем законам я должен долго и упорно добиваться тебя. И я это могу, Катя, потому что не знаю, как дальше жить без тебя. Я этого уже не умею и не сумею. Но… - И он взглянул на нее с горькой улыбкой. – Давай сломаем все законы! Я же знаю, что ты считаешь себя виноватой, потому что поверила мне. И мстила ты не мне, а себе. Знаешь, когда я узнал о том, что ты читала это письмо, когда понял, что ты должна была испытывать, я даже подыграл бы тебе, чтобы тебе стало легче. Но я почувствовал, что сделаю только хуже, потому что потом ты будешь жалеть и не примешь меня… Я отступил в тень… Я надеялся, что, если ничего не буду предпринимать, после совета ты простишь меня и мы начнем сначала. Попробуем опять жить в мире, где ты не виновата…
- …и ты не виноват.
Он посмотрел на нее, словно проверяя, искренне ли она это сказала. А она смотрела сквозь него, не видя: она думала о цветах. Оранжевых солнцах, оставленных ею в каморке.
Когда они вышли из ресторана, лил дождь. Изумленные, они остановились. Наступила весна.
- Что ты сделал с цветами?
- Как хорошо, что ты спросила об этом. Ты скоро увидишь их сама… Скажи, ты меня любишь?
И она ответила ему «да», и он подхватил его губами, и ее губы были мокрыми, потому что ветер захлестывал под крыльцо струи дождя.
- Как прошел остаток совета? Все в порядке?
- Это был последний раз, Катя. На следующем совете мы уже сможем показать реальные цифры акционерам.
- Для этого нужно много работать…
- Так и будет!.. Но не завтра. Я хочу, чтобы завтра у тебя был выходной. Я ненадолго съезжу в «Зималетто», а потом вернусь и мы будем вместе целый день. Только вдвоем.
И утром он спросил ее:
- Что ты будешь делать?
- Пойду по магазинам… - ответила она.
Она улыбалась: закономерности трещали по всем швам. Ее глаза становились ярче от света, падавшего на ее лицо от стоящих у кровати цветов. Ее улыбка передалась Андрею. Он спросил:
- А если бы Шура соврала Малиновскому, Кать?
- Все длилось бы намного дольше…
Он пытался разглядеть в ее глазах это неслучившееся будущее, но ее глаза лучились только счастьем. Они вдруг… они показались ему пустыми.
Преждевременными…
Но он улыбнулся.
- Насколько все-таки лучше, когда люди говорят правду, да?
- Надо объяснить это Шуре… - сказала Катя, и тень заботы легла на ее лицо. - Она страдает. Я не замечала, не понимала: она избегает меня…
…«Я не виновата!» - через два дня наутро вопила Шура. Она терзала всех собиравшихся на конференциях «у колодца» и подходивших к ее рабочему столу. Ее блестящие глаза и растрепанный вид немного пугали. «Я не виновата!» - без конца и на разные лады повторяла она. «Уж лучше бы она была виновата и Жданов действительно обманывал Катьку, - малодушно хваталась за голову измученная соседством такого бурного торжества Амура. – И Кира бы не плакала…» - «Зато Катька не была бы счастлива!» - упрекала ее Маша и вдруг, вспомнив о разнообразном своем, принималась всхлипывать. Распираемая эмоциями, освобожденная от груза предательства Шура начинала ей вторить. И если в такой момент из кабинета выходил Малиновский, то суровые и обличающие всех мужчин в его лице взгляды дам обращались к нему.
И тогда он поворачивался к ним и, кладя руку на сердце, торжественно и, главное, совершенно правдиво клялся:
- Я – не виноват!".
*
…Будильник зазвонил вовремя. Он всегда звонил вовремя, чертов будильник. Не открывая глаз, Андрей подумал: что-то опять снилось. Он постоянно, каждую ночь, помнил, что видел сны, потому что спал некрепко. Но почти никогда не помнил, что именно. Сегодня что-то тревожное, счастливое. Он открыл глаза. Вот почему!.. Катя вчера целовала его, как прежде. Она вся ему отозвалась. И, не шевелясь, он принялся придумывать, что ей скажет в открытке: «Не могу сказать, что вчерашний вечер был удачным, но я все равно благодарен тебе за то, что вчера ты была со мной…»
Будет о чем думать. Будет, что чувствовать, хотя бы те несколько часов, пока Катя не даст ему ответа. Будильник зазвонил опять… Не глядя, он запрокинул вверх, к полке над кроватью, руку и всей ладонью накрыл телефон. Телефон умолк. Негустой у него выбор: радоваться тому, что Зорькин сумел завладеть Катей, или тому, что она видела тот пакет. Ну, пусть Зорькин! Пусть борьба. Только бы не тот ужас, который она уже когда-то испытала. Да и для него будет все кончено, а в его планы вовсе не входило, подобно тому Денису, «отбыть в деревню».
…Потому что у Дениса не было «Зималетто»!
Он все еще не верил, что проиграет. Он не смог разглядеть во сне и не видел в реальности, что плата за ложь будет высокой. Даже очутившись в аду, можно выкопать в стене ступеньки. Или Катя сама спустит ему лестницу, чтоб он поднялся. И все опять вернется. Все вернется.
В прошлое и в будущее.
«…где ты не виновата и я не виноват».
И с новым и новым, неиссякаемым упорством он давал Малиновскому инструкции, и тот вслух возвращал их ему. Он писал открытки. Он продолжал жить двойной жизнью, проваливаясь все глубже, думая, что идет наверх, не желая помнить снов и предчувствовать расплату.
Он как будто знал, что только ценой расплаты когда-нибудь увидит, как в
настоящих Катиных глазах лучится счастье.
Он должен был нести эту ношу до конца…
КОНЕЦ
Октябрь 2011г.