Всем здрям!
Это опять я.
Вот, пришла с мааааленькой зарисовкой...
_________________
Она была странной. Молчаливой и застенчивой. Смешной и неуклюжей. И одевалась очень странно, а еще она носила круглые очки, и зубы у нее немного торчали вперед. Ее не любили в классе, таких никогда не любят. Потешались над ней втихомолку, дразнили. Но всерьез не травили - потому что она была умная, очень умная. Никто лучше нее не решал задачки по математике, и по всем предметам она была отличницей, даже по физкультуре. Никогда бы не подумал, что такая очкастая тихоня будет получать пятерки по физре! У меня-то тройка была. С натяжкой. И то потому, что классная приходила к физруку и умоляла не заваливать надежду школы. Ага, я был надеждой школы. Лучшим учеником, пока Катька к нам не пришла. Как я ее не любил тогда! Ненавидел просто! А ее еще подсадили ко мне за одну парту. Витек с Генкой заржали как кони, и сказали, что это судьба. Мол, я встретил женщину своей мечты, и – «Колек, она же просто твой клон!!» Ох, как я взбеленился – ну что у меня общего с этим чудом в перьях? Ну да, я ношу очки. И что? Я нормально одеваюсь, не то, что эта Пушкарева с ее жуткими тряпками. Да их, наверное, еще Пушкаревская прабабушка носила! А еще она неуклюжая, и вечно спотыкается на ровном месте, и что-то роняет. Лохушка какая-то. Я не хотел быть таким, как она. Не хотел быть «лохом». И всеми силами старался не иметь с ней ничего общего. Поэтому, когда она села за мою парту, улыбнулась и пролепетала что-то вроде: «Приветменякатязовутатебякак?» я посмотрел на нее презрительно и отвернулся.
А потом все стало еще хуже. Эта Пушкарева меня унизила! При всех! Я решал у доски сложнейшее уравнение, и все правильно решил, мне так казалось. Повернулся гордо к классу, а Тарас Витальевич посмотрел задумчиво, пожевал нижнюю губу и спросил у ребят: «Все согласны? Или у кого-то есть возражения?». Все молчали, конечно. И тут эта дура Пушкарева поднимает руку! Тарас Витальевич глянул на нее удивленно – он всегда говорил, что женщины и математика – понятия несовместимые – и сказал: «ну что ж, барышня, прошу к доске». «Барышня» вышла и в два счета обнаружила у меня ошибку. Кто-то хихикнул. Тарас Витальевич сдвинул очки на лоб и сказал: «Гм…любопытно… а решите-ка, барышня, вот эту задачку». Пушкарева остервенело застучала мелом по доске. А я стоял с малиновыми ушами и больше всего мне хотелось провалиться сквозь землю. Но сначала – прибить Пушкареву.
Я кашлянул, Тарас Витальевич глянул на меня рассеянно и сказал – «вы можете сесть, Зорькин». И нарисовал напротив моей фамилии «лебедя». Опозоренный и оплеванный, я вернулся на место и до конца урока боялся глаза поднять на доску. А Пушкарева решала одну задачку за другой, щелкала их, как семечки… Тарас Витальевич щурился довольно и приговаривал: «так… так… замечательно…».
Разрумянившаяся, довольная, вся светящаяся от гордости, она вернулась на место, улыбнулась – а мне показалось, что она издевается. И захлебываясь от ненависти, я прошипел ей: «Дура!» - глупо так, по-детски совершенно. Она посмотрела удивленно и отвернулась.
А потом я попал в опалу. Пушкарева стала любимицей Тараса Витальевича, его «надеждой и опорой», как он говорил. Часто, после того, как безуспешные попытки какого-нибудь Витька или Генки решить уравнение со множеством неизвестных вызывали у Тараса Витальевича чуть ли не сердечные колики, он просил Пушкареву выйти к доске и «порадовать старика, а заодно и показать этим лоботрясам…». Пушкарева выходила и радовала. Неизменно. «Лоботрясы» скалили зубы, а я… я задыхался от ненависти к ней.
И, словно этого всего было мало, оказалось, что она живет в одном дворе со мной. Более того – в одном доме! Хорошо, хоть в другом подъезде. Никто во дворе с ней не дружил, и она редко появлялась на улице – сидела, наверное, дома, зубрила. Или книжки читала.
Время шло, я уже потихоньку привык к Пушкаревой – воспринимал ее как неизбежное зло. И тут случилось ЭТО. До сих пор вспоминаю – и стыдно становится…
Как-то, уже после уроков, когда все разошлись, я задержался в классе – дежурил. Когда вышел из школы, двор уже опустел. Ну, почти. На скамейке сидели Витек с Генкой и явно скучали. Увидев меня, оживились, и Витек крикнул – «Колек, подь сюды!». Я как последний дурак, подошел.
Генка отобрал у меня портфель и эти дураки стали играть им в футбол. Я сначала стоял и беспомощно улыбался, потом попытался вернуть портфель – куда там! Но они бы вернули его, они всегда возвращали, и все было бы как обычно… если бы не Пушкарева. Она появилась словно из-под земли, оттолкнула Витька, забрала у онемевшего от неожиданности Генки мой запыленный и потрепанный портфель. Я готов был убить ее, честно.
Пацаны заржали, Витька проорал:
- Зорькин, твоя невеста тебя спасла из лап хулиганов!
Пушкарева, не обращая на них внимания, протянула мне портфель.
- Пойдем?
Я шел молча, не глядя на нее, мечтая поскорее оказаться дома.
А эти придурки тащились за нами следом и отпускали дурацкие комментарии.
Зайдя во двор, она остановилась, протянула мне руку.
- Ну что? Пока?
Краем глаза я увидел, что Витька просто пополам согнуло от хохота.
- Что ты ко мне привязалась? – грубо сказал я. – Я тебя что, просил вмешиваться? Чего ты полезла? Вечно ты… лезешь…
- Но я просто хотела… помочь тебе.
- Ааах... Нежное прощание влюбленных,– долетело до меня. Генка, гад. Завтра вся школа будет обсуждать мой роман с Пушкаревой.
И тут меня просто затрясло. Я заорал на нее, срываясь на визг, кричал что-то жутко обидное, обзывал дурой, очкастой уродиной… а она смотрела так удивленно, как на обезьяну в зоопарке, и от этого я бесился еще больше. Сжав кулаки, бросился на нее – и тут кто-то крепко ухватил меня за плечо. Я обернулся – и замер в ужасе. У меня за спиной стоял Катин папа… и как же он смотрел на меня…
- Ах ты… процедил он. Тряхнул меня хорошенько и оттолкнул. -Пшел вон отсюда.
Я, пятясь, отступил на несколько шагов назад, споткнулся обо что-то и растянулся на земле. И, сидя в дворовой пыли, разревелся, как сопливая девчонка, совсем не от боли, хоть я и хорошо приложился. И Катин папа тоже понял, что я не от боли реву. Он посмотрел на меня и пристально и сказал: «Катюш, иди домой, я сейчас». Пушкарева послушно убежала, а он протянул мне руку и сказал: «Ну что, вставай, что ли. Пошли, поговорим». Мы с ним долго разговаривали. О чем – не скажу, не просите. А потом я пошел к Пушкаревой просить прощения. Она выслушала меня, краснея, и я понимал, что ей было неприятно видеть меня, и хотелось, чтобы я ушел поскорее. Катькина мама – полная, уютная, добрая, предлагала мне остаться на обед – она вообще страшно обрадовалась моему приходу. Только я промямлил, что меня ждут и сбежал. Не мог я Пушкаревой смотреть в глаза, и папе ее – тоже.
Но на следующий день опять заявился к ним. Спросил у Катьки, что задали по математике – соврал, что забыл записать. И на этот раз я остался на обед – но это потому, что Катиного папы не было. Правда, он появился уже под конец, и я чуть не подавился вкуснейшим пирожком, но он ничего, глянул на меня, покачал головой и ушел к себе. А завтра я опять пришел. Попросил Катьку объяснить задачку по математике, ту самую. И как-то незаметно получилось, что я стал чуть ли не ночевать у них…
Конечно, в школе нас дразнили. Особенно Витек с Генкой изощрялись. И Катька так и осталась любимицей Тараса Витальевича… И мы с ней ссорились часто, и чуть ли не дрались, особенно, когда она выигрывала в монополию. Но это только поначалу, потом я ее обыгрывал на раз. И теперь уже она обижалась и говорила, что больше не будет со мной разговаривать.
Но все-таки… впервые у меня появился друг. Настоящий. У меня ведь никогда не было друзей…
А ещё будет? 
... а просто даст возможность переключиться и отдохнуть... 
, но у меня так