2
Самым примечательным местом в квартире Агаты был коридор. Длинный, широкий, он шёл вдоль стены с входной дверью. В левом конце была дверь в комнату прислуги, пустовавшую уже несколько лет, и вход в маленький коридорчик, ведущий на кухню. Справа от входной двери, чуть поодаль, в маленькой нише (здесь коридор сужался) – дверь в спальню Агаты. И почти напротив входа – гостиная, самая большая комната в квартире.
Лилия (девушка напомнила хозяйке своё имя) остановилась посреди гостиной, огляделась, растерянно обернулась.
- Такая большая… Как казарма. – Простодушно покачала головой, глядя на своего спутника, который пока не сказал ни слова. – Славик, мне здесь будет не по себе. А у вас другой комнаты нет? – обернулась она к Агате.
- Есть. Но эта комната совсем маленькая, я полагала, там будет жить господин… - Агате было жутко неудобно, но она забыла фамилию своего нового жильца. Он спас положение, правда, несколько надменным тоном:
- Товарищ Громов. – И вдруг ещё раз с нажимом повторил: - Товарищ. Конечно, такой высокородной даме, как вы, трудно дастся это слово, но я советую вам привыкать.
Агата удивлённо посмотрела на него. Откуда такая нетерпимость? Даже немецкие офицеры себе такого не позволяли.
- Да ладно тебе, Славик, зачем ты пугаешь хозяйку, - примирительно рассмеялась девушка, и смех её был хриплым, Агата уловила в нём болезненные нотки. Возможно, чахотка. Только этого ей не хватало. – Вы не смотрите, что он такой строгий, он добрый, просто насмотрелись мы в Чехословакии на этих буржуев… Но мы знаем, что вы не такая, ваш отец здорово помог подпольщикам деньгами…
- Я рада вашей осведомлённости, - холодно проронила Агата. Она всё ещё не могла прийти в себя.
- А если вы про то, что Славик будет жить в той маленькой комнатке, - весело продолжала девушка, - то мы и вдвоём там поместимся, вас не стесним…
- Об этом не может быть и речи. Там всего одна узкая кровать.
Лиля снова рассмеялась и, слегка покраснев, подмигнула Громову.
- Это то, что нам надо, правда, Славик?
Агате показалось, что и «Славика» покоробила эта прямота, и, чувствуя себя отомщённой, она вышла из комнаты. Товарищ офицер сколько угодно может кичиться своей идеологической правильностью, однако в его моральных принципах явно имеется брешь.
Но желание гостей есть желание гостей, и, если им удобно жить вдвоём в семиметровом помещении, принуждать их она не станет. Напротив, она рада, что её гостиная осталась в её же распоряжении. Хотя, конечно, если служба позволит им располагать своими вечерами, им придётся бывать и здесь.
Но изменения в жизни катились, как снежный ком с горы, и уже к вечеру она поняла, что ей действительно «нужно привыкать». Новый жилец в самом деле побывал в её гостиной, но только не так, как она ожидала.
Проводив ученицу, села играть. Так бывало всегда: после бесформенных, неуклюжих, не поддающихся слаженности звуков хотелось восполнить что-то в себе, вернуть себе музыку. Всего лишь Шопен – тихо, печально, больше душа, чем звуки. Но не прошло и пяти минут, как в проёме большой стеклянной двери возникла высокая фигура.
Агата повернула голову. Мысли её были далеко, глаза почти не видели. Но вскоре рассмотрели белеющее в сумерках пятно его сорочки, он уже был без мундира.
- Товарищ Клаевская, вы не могли бы играть потише? Мы две ночи не спали и очень хотели бы отдохнуть.
Плохо скрываемая неприязнь была в его голосе. Но, как ни странно, Агата подумала в ту минуту не о её причине, а о том, что он мог бы стать неплохим певцом – профессиональный слух уловил в этом баритоне хорошие данные…
Она вздохнула и убрала пальцы с клавишей. Как можно «играть потише»? Как устала она от этой невежественной враждебности. Мир перевернулся. Воспитанность, образованность ругательные слова, а такие, как он, - на коне. Лицо у него породистое. И голос неплохой, и речь правильная. Бывают и среди них такие. А вот комендант – простой, деревенский, но разговаривает уважительно, добродушно. Бывают и среди них такие…
Не сказав ни слова, повернулся и ушёл. Ну что ж, предсказуемо. И с этим невежей ей придётся жить под одной крышей.
Снова вздохнула, аккуратно закрыла крышку фортепиано. Сколько? Сколько они проживут здесь?.. А разве это важно. Уйдут они – придут другие. Её не оставят в покое, трёхкомнатная квартира – слишком лакомый кусочек. Лишь благодаря влиянию отца те два года до войны им с Лешеком удавалось сохранять за собой квартиру.
Но и сейчас – разве не отделалась она «малой кровью»? Могли ведь выселить, забрать… А так живут просто на правах квартирантов, а она остаётся хозяйкой. Приходится радоваться и этому.
Вскоре стало понятно, что радоваться действительно было чему. Жильцы ей достались не слишком обременительные. К соседям тоже вовсю заселялись квартиранты, и в очередях она наслушалась жутких историй – о пустых бутылках, один запах из которых способен был отравить всё живое вокруг, о грязных оборванных беженцах, которые «останавливались» у военных, получивших жильё, да так и оставались в квартирах. Белоруссия вся стояла в руинах, тысячи людей скитались в надежде найти хоть какое-нибудь пристанище.
У её жильцов родных почти не было. В первое же утро словоохотливая Лиля поведала Агате многое из их жизни. На осторожный, но необходимый вопрос Агаты о том, не больна ли она, Лиля со смехом ответила: просто курила во время войны очень много, «вот махорка в горле и застряла». Агата также узнала о том, что СтанИслав – не могла она привыкнуть к русскому ударению, и в разговорах с Лилей называла его только так, - родился в интеллигентной московской семье (так вот откуда эта правильная речь, намеренно огрубляемая простыми словечками!). Но в восемнадцать лет ушёл в армию и за все эти годы почти не видел родителей. Он собирается разузнать о них позже, когда «с контрреволюционной и антисоветской сволочью» будет покончено. Он пламенный коммунист и верный ленинец. Лиля тоже очень надеется вступить в партию и делает всё для этого. Она, как и Станислав, прошла через всю войну.
Они познакомились в 42-м – когда полк, в котором служил Станислав, расформировали и его сделали командиром стрелкового батальона. Батальон весь сплошь состоял из девушек, но комбат выбрал её, с гордостью поведала Лилия. Ей самой чудом удалось спастись из минского гетто, родители и сёстры с братьями – все погибли, и только надеется она, что тётку ей удастся разыскать: когда Лиля уходила из города, тётку спрятали в их посёлке, минском пригороде, друзья-белорусы.
Агата с опаской сперва относилась к Лилии, уж слишком велика была пропасть между ними. Резала слух простонародная речь, коробило от выражений, в которых прошедшая суровые армейские будни Лиля не стеснялась. Но постепенно Агата начинала привыкать к этому доброму, даже ласковому существу и иногда с удовлетворением слышала звук дверного звонка. Когда живёшь одна, к одиночеству привыкаешь, но когда рядом появляется другая жизнь, чьи-то шаги, чьё-то дыхание, - невольно начинаешь прислушиваться и ждать.
Но со Станиславом она не могла найти общего языка. За первую неделю они не сказали друг другу и нескольких слов. Сначала она думала, что ей показалось, но вскоре убедилась: он смотрел на неё с презрением и подозрением. Агата догадывалась, что дело может быть только в одном: по долгу службы (да и не только) он в курсе её знакомства с Тамдергом и относится к ней не лучше, чем к пауку, которого видит под ногами. «С таким рвением ему в НКВД служить, а не в армии», - с трудом вспоминая неудобоваримое название учреждения, неприязненно думала она. В её роду были военные, и она не помнила, чтобы это имело какое-то отношение к идеологии. Её миролюбивая, аполитичная натура противилась любому проявлению классовой неприязни, и впервые она сталкивалась с ней так близко, лицом к лицу. Хотя, наверное, и к ней Станислав относится как к солдату вражеской армии и, будь его воля, поставил бы её к стенке, как какого-нибудь военнопленного или бандита, отловленного в лесу…
Потому что для него война не заканчивалась. Лилю поместили в комендатуру – бумаги печатать, а Громов был на переднем крае, в самом жерле. Чистки лесов проводились регулярно, часто Станислав приходил под утро, а то и вовсе не ночевал дома. Лиля в такие ночи безумно волновалась, то и дело вставала, пила воду на кухне, часто подходила к входной двери и замирала, прислушиваясь. И, тоже лёжа в постели без сна, Агата слышала её беспокойные шаги.
Эта особенность службы непримиримого борца за идеалы революции, которые никак для него не желали блекнуть, как-то смягчала отношение Агаты к нему. В конце концов, какой бы он ни был, но ему угрожает смерть, а такого она не пожелала бы никому из живущих. И она невольно тоже вздыхала с облегчением, когда в предрассветных сумерках слышала осторожный стук в дверь (и это тоже не могло не тронуть её), - но Лиля шумно выбегала ему навстречу, а она сама просто отворачивалась к окну и наконец-то засыпала.
И перед сном иногда успевала подумать и о своём, вспомнить. Ей всего 30. Всего 30 лет, а за плечами уже столько всего, что кажется – прожита целая жизнь. Она успела выйти замуж, овдоветь, потерять родителей. И её родители уже никогда не станут дедом и бабкой, и детям не суждено их даже увидеть. Да и дети, будут ли они? Когда-то они с Лешеком мечтали о детях. Она не сомневалась, что всё у неё будет, как у всех, она была так похожа на свою бабушку. Молодая красавица Юзефа Станкевич в венчальной фате и венком из мелких розовых розочек смотрела на неё со старой, под стеклом фотографии. Те же огромные, проникающие в душу глаза, маленький прямой нос, пухлые губы – абсолютно правильные черты, образующие переменчивое, умеющее быть самым разным лицо. Агата помнила её немного и помнила, что она улыбалась так же, морщила лоб так же… Мама ревновала чуть-чуть к этому сходству, считала, что и её род не менее важный и дочка могла бы унаследовать что-то и у её предков…
А Лешек мечтал о дочери, он уверен был, что дочка будет похожа на Агату. Всем этим мечтам уже не суждено сбыться. Лешек лежит в земле где-то в Курской области, его похоронили наспех, у какой-то деревеньки, вместе с несколькими бойцами, вместе с ним попавшими в окружение. В ящике стола лежит письмо – ей написали, где находится его могила. Сколько ещё вдов, таких же, как она, ждёт по всему миру, когда можно будет побывать на могиле, положить цветы.
Это всё, что осталось ей. Это там, за стеной, слышны еле сдерживаемые стоны и жизнь, в очередной раз победившая смерть, заявляет свои права. А она так и будет лежать и оплакивать свою молодость-старость…
***
Однажды, когда жильцы её завтракали и Агата, извинившись, вошла на кухню за водой, Станислав снизошёл до неё, заметив почти доброжелательно:
- Агата, а почему вы не устроитесь на службу? Сейчас ведь открываются школы, в Вербинском районе нужны учительницы…
Подавив по обыкновению желание возмутиться его тону, она произнесла миролюбиво:
- Благодарю вас, я подумаю над этим.
Он небрежно пожал плечами, беря салфетку.
- Не понимаю, на что вы живёте. Ну, кому нужна музыка в такое время? Сколько у вас занятий? Одно? Два?
- Три ученицы, и все – дочери поляков, с которыми я занималась до войны.
Он кивнул.
- Нет, конечно, советской стране нужно своё искусство… культура… но разве сейчас это можно считать работой? И откуда у них самих деньги, чтобы платить вам? – Он провёл ладонью по затылку и вдруг, полуобернувшись, сузил глаза: - Или у вас есть средства на то, чтобы жить безбедно? Драгоценности, например… Или немецкие марки…
У неё перехватило дыхание, и Лилия испуганно посмотрела на неё. Затем перевела взгляд на своего возлюбленного, во взгляде были укор и сожаление. И тут же, увидев, что Агата побледнела, неловко дёрнулась к ней и обронила стоявшую на столе солонку. Охнула и кинулась подбирать соль.
Агата подошла к умывальнику, взяла веник. Лиля удивлённо подняла голову.
- Что вы, не надо! Я сейчас всё соберу, пол чистый!
- Спасибо, Лиля. Я с пола не ем, - медленно проговорила она и принялась подметать. Едва наклонившись, почувствовала, что полились слёзы. Непонятно было, ни откуда они взялись, ни как их остановить. Она вспомнила, как добывала эту соль. Чего вообще ей стоило жить так, чтобы теперь эта жизнь раздражала таких, как он.
И всё-таки – она с пола не ест.
Упрямо сжав губы, она вытерла слёзы тыльной стороной руки и, прислонив веник к стене под умывальником, пошла мыть руки. За спиной её стояла мёртвая тишина.
Когда она выключила воду, услышала голос Лили:
- За что ты с ней так? Она хорошая, она…
- Хорошая, - глухо отозвался Громов. – А детей немцев учить тоже хорошо? А с немцем спать?
- Тогда всех, кто жил в оккупации, сажать надо! Они все работали, кто где, чтобы с голоду не помереть!
- Она честь мужа опозорила, - упрямо проговорил Громов.
- Да с чего ты это взял? У нас в комендатуре все знают: не было у них ничего! Когда похоронка пришла, он её замуж звал, а она не согласилась!
- Замуж, может, и не согласилась…
Прижав пальцы к вискам, Агата вошла в спальню. Захлопнула за собой дверь и долго стояла, прислонившись к двери.
Когда он постучал, ей показалось – пальцами дотронулся до её спины. Она вздрогнула и открыла.
Он стоял перед ней, уже одетый для выхода.
- Я хотел бы извиниться перед вами за грубость. И за бестактность. Признаю, я был не прав.
Она молчала, пристально глядя на него снизу вверх.
- Но вы тоже должны понять, - теряя терпение, проговорил он. – Сидеть дома в шёлковом халате в то время, когда детям на улицах нечего есть… Вы поймите – там, за окном, совсем другая жизнь!
- Вы так говорите, как будто война прошла мимо меня. Вы учите меня жизни, а сами об этой жизни понятия не имеете. – Голос её звенел от волнения, но наливался твёрдостью. – Вы не знаете, что такое доставать хлеб, молоко, тёплые вещи. И если я всё это, - она бросила короткий взгляд на комнату, - сохранила, то это не значит, что мне живётся легко. Я иногда не ем, но я не жалуюсь. Не ною, не опускаю руки, как другие… - Разгневанная, гордая, она смотрела на него, тяжело дыша.
В его лице что-то дрогнуло, смягчилось.
- Ну, хорошо, хорошо… Вы всё-таки извините меня. И ещё.. – Он помолчал немного, отвёл глаза. – Я принесу всё, что нужно. Соль, продукты, керосин… Плохо, что мы раньше не подумали об этом.
- Благодарю, но только для себя. Я справляюсь сама.
Он хотел сказать что-то, но промолчал и, повернувшись, пошёл к двери. А она снова закрыла свою дверь.
С этого случая что-то изменилось между ними. Она перестала вздрагивать от звуков его голоса, а он перестал видеть в каждом её движении подвох. Всю жизнь иметь дело с врагом и не очерстветь душой невозможно, она понимала это. И то, что отец её имел фабрики до 39-го года; и то, что она была вежлива с человеком, которому эта война была так же противна, как и ей, но волею судьбы он оказался в армии нелюдей; и то, что квартира её не напоминала взорванное бомбоубежище, как многие другие квартиры в городе, - всё это было чуждо ему, не укладывалось в его сознании. Но теперь он хотя бы видел в ней человека, хоть немножко, хоть чуть-чуть приблизился к уважению.
И она всё вспоминала тот момент, когда он провёл ладонью по затылку. У его были такие красивые руки, такие красивые пальцы. Для неё, прирождённого музыканта, не было ничего ценнее, что могло бы сказать о человеке. Скорей всего, такое же противоречие и в ней вызывало у него смутный протест. Ведь внешне она никак не напоминала тех, против кого он всю жизнь боролся. И снова мысль об НКВД приходила в голову: вот уж где не питают иллюзий между внешним и внутренним… А он просто глупенький прямодушный мальчишка, поверивший когда-то в красивые идеалы. И теперь, столкнувшись с тем, что было красивее этих идеалов, но противоречило им, растерялся и разозлился. Вот и всё, а она уже придумала себе железного коммуниста…
…Лето уже тепло дышало откуда-то с востока. Приближался её 30-й день рождения, и, как всегда в это время, почему-то хотелось надеяться и думать, что впереди у неё ещё многое.
|