НРКмания

Читаю Ширвиндта 'Склероз, рассеянный по жизни": "Наступает время, когда сны становятся значительно содержательнее, глубже и тоньше, чем яви. Кто редактирует сны, кто их монтирует - никому не известно".
Улыбаюсь и думаю: у кого как... Иногда можно сделать предположение, кто...)))
Чего б я ни читала, автор, что бы ни смотрела - все переклички, переклички и параллельности.
Как мне нравится, автор! И если содержание оставляет очень разное послевкусие, то форма... Форма - учит бороться с грехом зависти. Правда, пока безрезультатно. ))))
:Rose:

[b][size=150]-14-[/size][/b] [i]белый сектор[/i]

Президент комфортно развалился в кресле и облучал любовью потолок. И на вежливый Ромин вопрос о том, в каких сон-психозах он побывал на сей раз, мечтательно протянул:
– Ждал у школы Катюшку. Потом донес ей портфель до дома и подрался там с пацанами. То есть все как обычно, как вчера было и позавчера. Все путем, Ромк!
– Андрей... – осторожно сказал Рома, подойдя сзади и клонясь над нежной мужской улыбкой, и получил в ответ радостный смех и пинок кулаком в плечо: – Повелся!!! Повелся, друже! Да не псих я! Пока что вроде бы не псих. Отличный сон был! Детство, зима, чистый воздух на нашей старой улице, и такая... такой кайф внутри! Уроки кончились, забот никаких! И я – я побил их, тех пацанов, прикинь, Ром!
Роман кивнул. Эмоции – нормально. Не при чужих же. Жданов легко продолжил:
– Идем мы с Катей, а на нашем пешеходном переходе светофор устанавливают – о как! И мы не пошли домой, а глазели, интересно же. А Катя пообещала мне, что мою двойку в дневнике бритвочкой отчистит, она знает, как. И сделает – в обмен на шоколадный батончик!
Рома опять насторожился и опять получил довольный смех и крепкое дружеское объятие: – Эх, Ромка! А я рад. Детство у меня было за-ме-чательное! А я об этом забыл. Вот как я мог забыть, скажи? Это ж такое... такое самое главное. В жизни что главное, Ром? Ты знаешь?
Роман вернулся и крутнул кресло передом к себе. Хватит...
– Андрей, ну вспомнил и молодец. Давай сюда уже. Давай, пора во взрослую жизнь. – И без предупреждения врезал молочному Жданчику под слюнявчик: – Андрюха, ситуация с залогом критическая и нужно действовать, причем срочно. Сегодня, Андрей!
– Что срочно стало? Ты опять сон плохой видел, Ромк?
– Мы прошли половину круга с тобой, – принялся объяснять Роман, мучительно думая, как донести до эйфорического друга свое ощущение тревоги. Сильной тревоги. – Осталось пять моих снов и пять твоих, так? И мы – на воле, так?
– Ну да. Полкруга. Считаешь, полдела уже сделано? Я тоже так думаю.
– И успокоились. – Кивнул Роман. – Вот молодцы мы оба...
О том, что успокаиваться рано, Жданов понимал и помнил. И посерьезнел, приготовившись внимать. Рома подошел ближе и приступил:
– Знаешь, что? Вот придет сейчас наша Катюшка из своей кельи... тьфу, бухгалтерии или куда она там смылась, неважно! Придет – и ты, друг мой, хватай открыточку в зубы - и вперед. К ней! И плети ей что хочешь, лишь бы она тоже ус-по-коилась!
Жданов мрачно кивнул, предприняв попытку отвернуться. Но Роман зашел с другой стороны, чтобы раскрыть тему до точки:
– Основные пункты твоей речи: Катюшка красавица. Причем не просто, а редкостная, поразительная красавица. На грани полной ненормальности! Все у нее, начиная от пяток и кончая зубищами – чудо красоты, Андрей! Потому что «прелесть», «хорошенькая» и т.д. – это комплимент для нормальной девушки, а не для Пушкаревой! Пушкаревой – только запредел, иначе она тебе не поверит!!!
– Она что, по-твоему, ненормальная? – Обиделся за подругу детства Жданов.
– Давай не будем сегодня о нормальности, а? Пункт второй...
– Катя запредельно умная? – попытался съехидничать Жданов. Рома устало уронил голову на руки и простонал: – Нет! Про ум – ничего! Ни слова. Она кра-си-ва-я! Привлекательная до безумия! Ум – ты не знаешь, что это такое; ты про все деловые и душевные качества напрочь забываешь, как только видишь перед собой Пушкареву и ее красоту!
– Ну. Понял. Пункт второй?
– Ты отменяешь свадьбу с Кирой. Во всеуслышание. И с радостным светом в очах бежишь докладывать об этом Катеньке, так, как будто и в мыслях не имеешь, что она обо всем узнает быстрее телеграфа.
– Я не хочу отменять свадьбу, – медленно сказал Андрей. – Что я - должен врать?
– Врать, Андрей. Только врать! В этом спасение. Если ты не обманешь ее сегодня, она тебя кинет уже завтра. Может быть, даже уже сегодня. Она кинет тебя в любом случае, но твой обман спасет ситуацию сейчас и даст нам время! Оперативный резерв, Жданов!
– Почему? Она изменит свои планы?
– Да. Если перед ней откроются лучшие перспективы – изменит! Но для этого ты должен дать ей надежду.
– На что? – Жданов упрямо не хотел понимать то, что знал не хуже Романа.
– На приз! На очень большой приз, Андрей. На джек-пот! Не просто нажиться на нашем банкротстве – это мелко. Она не этого хочет.
– А чего она хочет, по-твоему?
– Она хочет получить все! Все! Включая тебя.
– И будет действовать, начиная с сегодняшнего вечера? – попытался сьерничать президент. – Или до утра подождет?
– Да подождет до утра, какие проблемы! Ей всего-то и надо – заверенный акт передачи компании!
– Мне? – отчего-то усомнился Андрей.
– Тебе! У нее остается Никамода, ее псих-гений месье Зорькин и в качестве мелочи – огрызки наших активов! С ее-то головой – да это отличнейший стартовый капитал, да плюс к капитальцу очень, ну очень жесткий пиар! И это, заметь, еще самый бедный девушкин расклад!
Они уже орали друг на друга, не заботясь о слышимости. Впрочем, Рома дежурно обежал по кругу: двери – зал, приемная пусты, каморка птички-авантюристки светла и невинна.
– Я ей верю. Верю! – Страстно как заезженная пластинка рычал Жданов. Рома продолжил натиск, невзирая на вопль души президента: – Она пойдет на все. Ва-банк. Компания и ты. Именно в такой последовательности. Ты - в качестве бонуса, как приятное приложение к компании. Прости-прости.
– Катя честная! – Твердо и гордо произнес Андрей.
– Она честно тебя сделает, – согласился Роман.
– Да, она гибкая!
– И нежная такая... – пропел Рома, крутя рожки у висков.
– Да, она очень чувствительная! Тонкая! Способная к бизнесу!
– Она вообще слишком на многое способна, тебе так не кажется?
– Она не боится рисковать!

Рома вдруг понял, что кроме финансовых опасений по части своего личного благосостояния претензий к Катьке у него почему-то нет. Просто нет, и все. И почти весело резюмировал:
– Соблазн для нее слишком велик, Андрей.
– Соблазны есть всегда. – Глухо ответил Жданов, отвернувшись к окну. Косой снег бил в стекло, намекая на простоту линейных решений.
Соблазны смеялись вместе с косым снегом, зная свою силу и людскую слабость.
– Я же не знаю, какие ее мучают. – Еще тише и безнадежней сказал Андрей. – Я вот в детстве хотел таким как терминатор стать. Чтобы все девчонки за мной бегали и просили мускулы потрогать. Ром, ты почто мне настроение испортил?
Роман молча разглядывал новый брелок. Пузатая бутылочка со странным горлышком умильно поблескивала в его ладони, невинная как монастырский чертенок.

– Боммм....

Это часы торжественно напоминали о реальном времени: звуком, цветом и смятением.
Ладно. Черный час, а это значит... его ход!



[b][size=150]-15-[/size][/b] [i]черный сектор[/i]

Вперед на врага!
Рома зачем-то одернул свитер.
И смело шагнул в каморку - навстречу удивленным Катькиным глазам.
Ее локоны сияли, подсвеченные огнями фейерверка. Она ждала у балюстрады, и он побежал к ней. Ее муфточка из беличьего меха упала на снег, когда он подхватил ее со ступеней лестницы и закружил под ее звонкий смех, ощущая ладонями упругость талии и нежное, медовое тепло дыханья ...
– Смотри! Звезда!!! Она еще ярче! – вдруг выкрикнула она, запрокидывая голову.
Он обернулся и осторожно поставил Катеньку на снег. И правда, на них падала звезда – еще ярче, чем вчера и позавчера. Огромная, с загнутым хвостом голубая запятая в сгустившихся сумерках.
– Это комета. – Сказал он. – Всего лишь комета! Ты ведь не веришь бабушкиным сказкам?

Звезды Катенькиных глаз сияли для него ярче, намного ярче этой кометы. Ярче и светлее всех небесных звезд! В этом году ей исполнилось шестнадцать, а в следующем, в 1812-м ...

[i]
...из письма следовало то, что я знала уже давно. Мне предстояло по достижении оговоренного возраста покинуть монастырь с тем, чтобы стать женой маркиза, поскольку таково было решение и его, и моих покойных родителей. Через десять дней мне исполнится семнадцать и я уеду из Мон Флери, не закончив своего послушничества. И письмо, и слова настоятельницы не стали для меня ни малейшей новостью, а еще я была вполне удовлетворена тем, что в последние полгода мне не докучают ни часами положенных и дополнительных молитв, ни обязательными для всех послушниц и воспитанниц трудами в монастырской мастерской, в саду и трапезной. Возвращаясь в мыслях к первым годам своей жизни в монастыре и к тому, чего пришлось мне натерпеться в результате трепетного поклонения, причем поклонения отнюдь не всевышнему, а остаткам собственных иллюзий, я содрогаюсь от ужаса и все с большей теплотой вспоминаю мою бонну.
«Невинность и любопытство – это один порок с двумя лицами», – так учила она меня, по нашей бедности совмещая свои услуги компаньонки моей матери с наставничеством ее единственной дочери, то есть мне. Я была тихим и очень наблюдательным ребенком, что называется, себе на уме, но моя бонна сразу же разгадала меня, в то время как моя мать обращала на меня столько же внимания, сколько дарила своим вышивкам и кружевам. Я прекрасно помню, как мы – я и моя мать, поблекшая и располневшая несообразно возрасту, просиживали рядом целые часы, обе всецело занятые рукоделием. Мы были с ней так близко, разбирая фламандское снежное кружево, но все наши разговоры шли по кругу в скучных пяльцах нравоучительности и ее постных историй о благочестивых девицах, которых добрые родители исключительно удачно выдавали замуж.
Невинность глупа, а в сочетании с любопытством порочна. Вместе они – один порок с двумя лицами, как говорила моя дражайшая бонна. Мне странно осознавать, что когда-то я ставила под сомнение ее слова, теперь я и сама бы добавила к сказанному: «Порок с двумя лицами и множеством гримас.»[/i]

[i]Все мои годы в пансионе и те полгода, что я провела послушницей монастыря Мон Флери, я тосковала о доме так же сильно, как радовалась тому, что я не дома. Да, я радовалась этому. Невозможно набраться жизненного опыта, живя в тепле и любви родителей, и я все больше склоняюсь к тому, что мне повезло, что моя жизнь бросала меня из крайности в крайность, из любви в ненависть и из смятения желаний в обретение власти над ними. Хотя... возможно, я льщу себе и главные мои искушения еще впереди. Хорошо уже и то, что я вовремя избавилась от иллюзий. Но пора уже мне вернуться к событиям, ради которых я открыла сегодня мой дневник, событиям обыденным, но важным и говорящим для меня – как порой обычная, почти что ежедневная ошибка при шитье с капелькой крови на пальце вдруг показывает всю тщету твоего терпеливого старания: белизна батиста осквернена пятном и вернуть злосчастный миг укола уже невозможно.
Все это я обдумывала, не спеша проходя узкие коридоры, где в вечерний час после молитвы нет ни монахинь, ни послушниц. Все двери было плотно закрыты, кроме одной. Матушка-настоятельница ожидала меня, сидя в кресле у маленького столика с приготовленными сладостями и ликером. Она была одна, в чем я тоже не сомневалась. Письмо маркиза было лишь поводом, чтобы залучить меня к себе, и как только я прочла строки, касающиеся меня, настоятельница тут же принялась жаловаться и вздыхать, пеняя мне на то, что ее «сладенькая ягодка оставляет свою матушку». Мне оставалась еще неделя с небольшим в монастыре, и я не стала грубить, чтобы не обозлить ее, но и не выказала ласки, а всего лишь холодную покорность. Но ей и того было достаточно, она закатывала глаза и со слезами твердила мне, что я самая лучшая из ее воспитанниц и она не мыслит, как будет жить после того как я покину монастырь, а я, улыбаясь со сжатыми зубами, думала о том, что хорошо бы она затосковала после моего отъезда до такой степени, что, не вынеся разлуки, заболела и умерла, и, желательно, чтобы при этом подольше мучилась. Для этого я и улыбнулась ей, и с гримасой лицемерного удовольствия позволила все, чего она желала, наслаждаясь лишь одним – ощущением своей власти над ее рассудком. [/i]

Он поморщился и быстро пролистал дальше. Сейчас, сейчас. Еще три-четыре страницы ее кружевного почерка – и все разъяснится, он уверен в этом. Вот они, вредоносные учения! Вольтер и монтеньянцы! А еще хуже – эти янсенисты в лоне католической церкви! Нет, его дочери, если бог пошлет ему такое наказание, будут определены в самый строгий удел... дальше!
Страница послушно замерла в напряженных пальцах - слабая, покорная бумага.

[i]«Будь ты хоть чудом изящества и красоты, имей ангельский голос чтобы петь и тело нимфы чтобы танцевать, без состояния ты никто и ничто. Красивый молодой человек, будь он беден или богат, знатен или безроден, неважно – он скорее выберет себе уродливую невесту, за которой получит хорошее приданое, а тебя – неизменно, и так же вне зависимости от своей обеспеченности будет стремиться сделать потаскушкой. И если ты будешь настолько глупа, что поверишь ему, то именно так и случится. При этом он уверит сам себя, что безумно влюблен, а тебя – что искренне мечтал о законном браке и не его вина в том, что все его мечты разбились о жестокую действительность. Сколько глупышек попадаются на одну и ту же уловку! Не хватит ада для всех этих глупеньких грешниц, и, по-видимому, именно нехватка места и заставила придумать то, что наш духовник называет «милосердием». Итак, твой молодой или солидный – это уж как тебе повезет вляпаться – повеса будет прав и благороден, занимаясь с тобой развратом, а после того как он тобой насытится, он передаст тебя своему другу, брату или вовсе незнакомцу, но и это только в том случае, если ты очаровательна и свежа. Если же господь не одарил тебя красотой, то участь твоя и вовсе ничтожна: без приданого ты высохнешь или сойдешь с ума в монастыре; тогда как со средствами жизнь твоя будет хоть ненамного, но все же приятнее – ты станешь уважаемым кошельком для своего супруга, который будет смотреть на тебя как на неизбежную досадную помеху в своих развлечениях.» «А если у меня достанет характера и воли, чтобы поставить его на место?», – спросила я. Она лишь рассмеялась: «Характер и воля – мужские достоинства, и ни то, ни другое тебе не поможет. Да и показывать их не следует. Как бы не уверяли мужчины, что больше всего ценят в других ум, характер и сильную волю – это совершенно не означает, что этими качествами должны обладать их невесты и жены! Все совсем наоборот, моя девочка.»
Я долго не понимала, почему так. Ведь сила характера, достоинство и воля – человеческие качества, неизменно вызывающие уважение! Я отказывалась признавать ее правоту и не хотела понять, отчего нужно скрывать свой ум? Понять мне помогла она, мой добрый ангел, моя бонна и моя вторая мать, сделавшая для меня стократ больше, чем та, что выносила и родила меня. Теперь я знаю.
Все, что есть у женщины - это ее тело, права на которое периодически оспаривают у нее ее супруг и ее дети, которых она обязана выносить и произвести на свет. А затем радоваться и благодарить, если ее муж сочтет за благо нанять для них кормилицу.
[/i]
Он хмуро и зло перелистал страницы. Камин горел ровным теплым пламенем, бросая красное золото на злосчастный альбом. Взглянуть на первые записи? Да. Теперь уже нельзя просто швырнуть это в огонь. Поистине, лишнее знание – зло. Наверняка в ее первых детских записях есть и кротость, и безыскусная чистосердечность, что должна заменять женщинам ум. Именно эту милую бесхитростность он оценил в ней, благодаря простоте и нетребовательности ее натуры он и решился на брак с ней!
Первая страница и первая запись этого дневника, – и в камин. Не задумываясь ни на секунду более – в камин.

[i]Июнь 1816 года, 2-ое число
Папа позвал меня в кабинет и сказал, что я не должна приходить в классную комнату вместе с Николя и учить с ним латынь, географию и математику. Он дозволяет мне, кроме рукоделия с маменькой, изучать Ветхий и Новый Заветы с нашим духовником и еще, так уж и быть, кроме французского правописания, английский и немецкий языки. Я заплакала и попыталась приласкаться к отцу, но он очень строго отстранил меня и еще строже сказал, что, если я опять приду в класс или буду замечена в подслушивании под дверью, я буду наказана, а учитель брата уволен.
Это все мой брат! Это он нажаловался! Я ненавижу его! Меня похвалил его учитель, когда я повторяла формулы умножения, не подглядывая, как он это постоянно делает. И еще я быстрее запоминаю все, что говорит мэтр Бенуа, и я не просто запоминаю правила алгебры, я их понимаю! Николя не понимает, а я понимаю! А теперь мне нужно забыть об уроках. Забыть все самое интересное для меня. Мама и бонна опять говорили сегодня в спальне, что я некрасива и такой и останусь – ни женской фигуры, ни красивого личика мне бог не дал и это уже ясно как день, и вряд ли что-то изменится с возрастом. Я некрасива, и мне нельзя учиться, потому что я - не мой брат. Папа холодно ответил на все вопросы о моем образовании: «Где угодно, но в нашей семье женщине указано ее законное святое место, и пока я жив, будет только так и не иначе! До чего довело Бонапарта потакание своим распущенным сестрицам, а впоследствии своей развратной Жозефине?» Отец остался непреклонен, хотя мать смиренно просила за меня. Я плакала весь день и вечером не вышла к ужину, сказавшись больной. Я думала весь этот день и ночью и решила что когда вырасту ...[/i]

Дальше вымарано чернилами. Следующая запись сделана через полгода.

[i]Декабрь 1816 года, 15-ое
Меня отправляют в пансион при монастыре Флери, это в двух днях пути. Я рада этому. И я очень несчастна. Последний подслушанный мною разговор родителей все о том же – мы разорены и средств хватит только чтобы устроить будущее Николя. Мой брат, упиваясь показным красноречием, напыщенно выбирает, хочет ли он быть адвокатом или же продолжить торговое дело, как наш отец. Я некрасива и мое будущее - монастырь. Правда, есть еще надежда на то, что придет наше судно из Вест-Индии. Может быть, они задержались на полгода из-за штормов, и если господь не пожелает наказать нашу семью полным разорением, то папины грузы придут целехоньки, и наша семья вернет и благосостояние, и уважение в обществе. Но меня уже не будет здесь.
Вчера вечером, в последний раз перед отъездом в монастырь я плакала в объятиях моей бонны и донимала ее своими глупыми вопросами наподобие «почему мир так несправедлив к бедным женщинам» и «отчего отец не выгонит эту наглую горничную»? Я сама уже знала, почему – и первое и второе. Первое – потому что так заведено и будет всегда. Второе – отец обязательно ее выгонит, как дюжину таких же глупых до нее, вообразивших себя расчетливыми. Нет, расчетливость женщины должна быть тоньше! Так моя бонна утешала меня, когда я плакала. Она сказала мне: «Тише... я люблю тебя, моя девочка. Идем, я покажу тебе.» Но я уже и так знала, что я увижу в нашем бельэтаже, где давно не меняли старых обоев, провалился пыльный пол и где сейчас спит наша прислуга... [/i]

Дальше густо зачеркнуты слова и строки, и различимы лишь несколько слов.

[i]Всего лишь ... мой отец и ... смех наглой девицы и следом ее же рыданья. Отец... может быть таким... раньше я любила его ... в последние месяцы он смотрит на меня как на досадное недоразумение. И все же я благодарна ему. У меня не было достаточно ума в детстве, чтобы разыгрывать глупенькую, но зато теперь я точно знаю, что в девушке может отпугнуть мужчину. [/i]

Он перевернул сразу с десяток страниц.

[i]Март 1818, пятое.
Если бы я не была готова к жизни в пансионе, я сошла бы с ума или повесилась, как та новенькая, кажется, ее звали Катрин, – она молча слушала и наблюдала картинки нашего ночного дортуара и ничем не выказывала своих мыслей, и казалась спокойной. Но через неделю тихонько ушла в туалетную комнату, и, разорвав на ленты свою полотняную сорочку, свила себе веревку. Крюк для ночной лампы выдержал, но несчастная Катрин обладала до уродства длинными ногами и танцевала кончиками пальцев по каменному полу слишком долго для того, чтобы сохранить рассудок. Нам сказали, что родные определили ее в Обитель грусти, но мы прекрасно знали, что под этим лицемерным названием следовало понимать то, что есть – сумасшедший дом.
Ночные шепотки и смех в спальне пансионерок обычное дело. День наш так тягостен и длинен, занятия наши так скучны. По французскому, греческому, латыни и богословию я первая в классе. Математику нам не преподают, а политическая география дается нам уровне ботаники, почти что в виде «Советов и наставлений молодым девицам». Основы медицины, впрочем, весьма интересны. Современное искусство, театр и живопись, как мирские греховные занятия, мы изучаем вскачь и из-под вуали. Но библиотечные закрома монастыря огромны, и если суметь обосновать необходимость чтения той или иной книги, то можно получить их все! Любую книгу! Я безумно счастлива! Даже в тех случаях, когда выбранное чтение не соответствует принципам женского образования, пансионерка всегда может потупить глазки и невинно сказать, что «ошиблась» и «понятия не имеет, кто такая Молль Флендерс»! Монахини-наставницы пансиона самые старые и добрые. Так говорят послушницы первого года, им можно разговаривать с нами. Если к сентябрю мой отец не продлит договор и не оплатит остаток моего обучения в пансионе, я тоже стану послушницей на обычный срок – два года. Затем мне придется стать монахиней, и я думаю об этом с тоской. Нет, не потому, что мирская жизнь влечет меня соблазнами. Но вне стен монастыря все же больше свободы, и возможно, если отец выделит мне приданое и выдаст замуж... а тогда уж я сумею повлиять на супруга. Жить как хочу, а не как предписано – моя мечта, и в достижении ее я не остановлюсь ни перед чем. Любовные опасности мне не грозят, тем более, что мирской разврат в любых его формах совершенно меня не привлекает. После наших развлечений и разговоров в тишине ночного дортуара мне известно больше, чем после штудирования страниц из Вергилия и поздних историков, в частности из жизнеописаний двенадцати цезарей, включая Нерона, Тиберия и Калигулу. О чем мне беспокоиться, владея самым ценным – знанием? «Нету шлюхи грязнее чем иная наивная девственница», – часто говорила мне моя наставница. И теперь я начинаю глубоко понимать смысл ее слов, и я все сильнее верю ей. [/i]

По всей видимости, монахини-наставницы пансиона девочек при монастыре Флери придерживались того же убеждения. Так, так... владение [i]теоретическим и практическим знанием[/i]? Его интерес уже был таков, что жечь дневник совершенно не хотелось. Дальше, дальше... он листал страницы, выхватывая глазами обрывки текста и надолго останавливаясь на отдельных фразах. Он листал, пропуская описания нравов и тонкости католической ортодоксии, а также ее пространные заумные размышления о свободе воли и замкнутом молинизме, эссе о погоде и смене времен года в монастырском саду... дальше.

[i]«О, не все монастыри таковы как наш!», - воскликнула Сюзанна. «В одной из бенедиктинских обителей, где я выросла, мы знали лишь труды и постоянный голод, а зимой еще и промозглый холод. Укрощение плоти и молитвы свели в могилу самых слабых, а те, кто остался, на всю жизнь запомнили уроки благочестия.» Я подумала, что тоже запомнила эти уроки на всю жизнь. В первые дни в пансионе я едва не погибла, по глупости нажаловавшись ночной монахине на свою соседку по спальне. Утром мне натолкали в ботинок битого стекла и связали узлами чулки с подвязками, намочив их водой. А чуть позже пригрозили устроить темную и показали, как это делают. Следующей же ночью я радушно пустила соседку под свое одеяло, а впоследствии и сама ждала темноты и немного ласки нежных пальцев, доверительного шепота сверстниц и общих наших открытий и чудес – еженощного как молитва постижения практики вне теории. [/i]

Что ж – то был его выбор. Читать то, чего читать не следовало.
Она была невинна, он абсолютно уверен в этом. Но что такое физическая невинность тела? В первый же день после свадьбы он нашел ее в библиотеке с томиком Дидро в руках. Рядом на столике были «Опыты» Монтеня и что-то из Вергилия. Впервые тогда ему пришло в голову, что она вполне мила. Некрасива, но свежа и естественна, и есть в ней истинно женское, тонкое кокетство и неуловимая, идеальная в своей скрытности чувственность. Пенять ей за пристрастие к чтению он тогда не стал, решив отложить это на потом. Она же, по всей видимости, ждала именно упреков. Но он молчал и с удовольствием смотрел на то, как розовеют ее щеки и неуверенно расцветают губы.
Ближе к последней странице. Дневник исписан до последнего листа, а это значит, что она где-то прячет следующий...

[i]Таков приказ настоятельницы, а пансионерку ждет наказание, если ее в неурочный час увидят в верхних кулуарах. Мать-настоятельница не закрывает свою, и если тихо пройти по коридору в эти часы, то можно увидеть ее простертой ниц на каменном полу у двери кельи, и это вовсе не поза. Это ее страдание. Иногда она молится у себя и не появляется внизу по нескольку часов кряду, и тогда наши стены оживают и кажутся светлее, слышно щебетанье и смех, молодые монахини сбиваются в нетерпеливые стайки, трепетом белых покрывал напоминая легких птиц. Пожилые монахини прячутся, собираются в келье у одной из них и там пьют шоколад и кофе, угощаются засахаренными орехами, фруктовой пастилой и сплетнями. Никто не умеет сплетничать так сладко и сочно, как старые монахини. Нелепейшие измышления обретают в их устах сладость подпорченной пастилы, и ни одна из них не знает, сколько на самом деле правды в этих пересудах.

Май 1819 года, 30-е
Я вспоминала сегодня, что в первый год пансиона мне было не очень-то уютно. Кормили нас то обильно, то постно, зимой мы мерзли, потому что теплые одеяла были не у всех. Греться друг у дружки запрещалось под страхом наказания розгами и стояния голыми коленями на каменном полу, и все же мы часто спали по двое, а то и по трое, укрываясь всеми одеялами. Позже я поняла, что ночным монахиням было приказано не замечать и не слышать нас. Впервые я увидела матушку-настоятельницу в Праздник Вознесения, был светлый весенний день. Она стояла в молельной за алтарем, а мы все шли перед ней, склонялись и целовали руку с перстнем. Меня она остановила, погладила по голове и ласково сказала, что я очень мила и обязательно стану хорошей монахиней. Я тогда испугалась ее голоса и взгляда, будто бы направленного не вне, а внутрь ее головы.
Через два месяца пришло письмо от отца. Меня пригласили для разговора, и, не тратя лишних слов, все объяснили: поскольку мои родители не имеют средств оплатить пансион, я должна или покинуть его или стать послушницей монастыря. Послушница – это не навсегда; если дела моего отца наладятся, на что он все еще очень сильно надеется, то мне не обязательно принимать обет и становиться монахиней. Еще целых два года, и, хотя у меня теперь будет меньше свободы, все же остается надежда через два года покинуть монастырь или вернуться в пансион. Я согласилась на все предложенное, и тоже без лишних слов, и мать-настоятельница осталась очень довольна моим смирением и практичностью. Она обращалась со мной ласково и показалась мне совсем не страшной. И до нашей беседы, и потом мне рассказывали всякое – о всенощных молитвах в холодной церкви для не угодивших ей, и про жесткие, даже жестокие наказания за малые провинности вроде шоколада в постели, утерянного требника или небрежной работы в мастерской.
О причинах, заставлявших матушку-настоятельницу приглашать к себе в келью молодых монахинь, я догадалась далеко не сразу. Ее сухая и строгая осанка, твердое лицо мраморной статуи и несомненно очень сильная и искренняя набожность не давали и малейшего повода усомниться в ее строгости к себе. Однако, познакомившись и близко сойдясь с двумя-тремя послушницами, я узнала о симпатиях настоятельницы, и, того интереснее, о приятных послаблениях и льготах, дарованных ею своим любимицам. Действительно, наказывали не всех монахинь, проспавших утреннюю молитву или замеченных в неурочное время за отдыхом и распиванием сладких напитков. Эти гордые и высокомерные пассии нашей настоятельницы менялись и исчезали, порой умирали, порой затихали настолько, что их не было ни видно, ни слышно.
По ночам настоятельница лично проверяла, как мы спим и точно ли соблюдаем монастырские правила, включающие плотно задернутые пологи кроватей, застегнутые до подбородка ночные рубашки, сон с вытянутыми на одеяле руками и прочее. Двери келий мы обязаны были оставлять незапертыми, и однажды ночью я ужасно перепугалась, проснувшись от того, что чья-то рука гладит мои волосы. Настоятельница прекрасно видела в темноте. Ее собственные глаза, казалось, светились, когда она шептала мне о том, что замерзла и просила разрешения погреться со мной рядом под моим одеялом. Конечно, я пригласила ее и попыталась согреть, но, как только старая ведьма затряслась будто в лихорадке, стеная от моих невинных прикосновений, я отпрянула с тем, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. «Матушка, вам плохо?» – спросила я ее в ужасе. «Мне хорошо, моя девочка!» - был ответный хрип, сопровождаемый просьбами не покидать ее. Утром я с удовольствием похвалила себя: я вытерпела совсем немного и в общем-то ничего нового из пансионского катехизиса не узнала. Моя жизнь изменилась с того самого дня. У меня теперь была добротная красивая мебель, чудесные перины и одеяло лебяжьего пуха, вдоволь сладостей и самого лучшего индийского чая в моей келье. Мое белье стирали в первую очередь и приносили мне, в трапезную можно было не ходить, если не хотелось – блюда мне приносили на подносе. Взамен от меня требовалась безделица – навещать матушку-настоятельницу по ее призыву и быть ласковой и послушной. Ритуал ее праздников был определен давно, и уж точно не мной: разговоры, молитвы и стихи наедине, немного сладостей или легкого вина – если это не были постные дни, затем нежные воркования и просьба присесть поближе к ней, снять покрывало и нагрудник, показать ей мои новые чулки и подвязки, и далее весь глупый антураж по списку. Мерзостные ощущения я подавляла силой воли, заставляя себя думать о приятной жизни в теплой келье и о моей личной библиотеке, о коллекции горького шоколада с миндалем в подаренном матушкой расписном поставце, о разрешении носить не положенное послушницам кружевное белье и прочее, и прочее. К моему счастью, я не слишком брезглива, и я быстро привыкла. Моя некрасивость, казалось, была ей милее всего, она часто хвалила мою кожу и осанку, восхищалась необычным цветом моих глаз и единственным, пожалуй, прелестным во мне – моими маленькими, хороших очертаний руками и ступнями. Ее комплименты мне были неиссякаемы, что отчасти мирило меня с необходимостью предоставлять ей мое тело, а когда ей стало этого мало, то и подолгу уверять ее в моей любви и покорности. Я всегда думала об одном: раз я так хороша в ее глазах, значит – не настолько я некрасива, как уверяли меня с детства? К тому же, в немалой степени утешали меня и наши разговоры: матушка-настоятельница оказалась редкостно умна и образованна, исправляла мои ошибки в чтении Гомера и поправляла немецкие глаголы, а о современном искусстве знала так много и рассказывала так интересно, что я хотела бы слушать ее часами. Единственное, что умаляло радости наших встреч, был практицизм: при всех ее несчастных пороках матушка железной рукой держала монастырский быт и дух, опираясь на устав и страх наказаний. Думая о том, что я чувствую к ней, я делила себя на ненависть и любовь, и боюсь, что так никогда и не уточню сама себе, какова же была эта пропорция.
Жизнь моя стала приятной и насыщенной, я читала что хотела и сколько хотела, часами гуляла в саду, когда погода была теплой. Большинство молодых монахинь старались стать моими подругами, а недоброжелательницы, если они были, – о, конечно же они были! И они не посмели бы навредить мне ни словом, ни делом. В монастыре ничего невозможно скрыть, все мы вместе и каждая из нас постоянно на виду у всех остальных, и одно-единственное злое слово или взгляд могут стать роковыми и превратить жизнь не сдержавшейся в ад. Власяницы и бичевание всего лишь кратковременные, хотя и болезненные наказания; болезни и страдания принимаются смиренно, но самое страшное для монахини – это подвергнуться общей травле. Я видела таких несчастных и страдала от жалости к ним. Но когда ты счастлива, чужая боль не кажется смертельной. Мой последний год оказался не только лучшим в моей монастырской жизни, но и самым удачным: в августе пришли хорошие новости от моего отца, он сумел наладить дело, а вернувшаяся с товарами из Вест-Индии каравелла стала последним и самым радостным событием. Мне с гордостью и любовью сообщили из дома, что отец выделил мне приданое, мало того, он ведет переговоры с желающими сочетаться со мной браком. Этих желающих крайне немного, всего двое – немолодой вдовец, владелец двух суконных фабрик с годовым доходом более 50 тысяч франков и молодой разорившийся аристократ. Мой отец склоняется в пользу маркиза де Круамар, по праву рождения принадлежащего к старой аристократии, хотя и оставшегося безземельным после возвращения его семьи на родину. Тем не менее, не только я, но и мои дети, если они будут - унаследуют титул. Мое приданое, по предварительному обсчету, составит девяносто тысяч франков, что, несомненно, сделает меня в глазах разорившегося маркиза-пустышки писаной красавицей.
[/i]
Он смотрел в пламя камина, давая глазам отдых. Его жена – спит ли она, или ждет его? Ответ на этот вопрос где угодно, но только не в этом альбоме. Что вообще она знает о любви... или ему следует задать этот вопрос по-другому: чего она о любви не знает?

[i]Любовь между мужчиной и женщиной – это книжная химера, архаичный изыск и неплохая обложка для книги. Лишь бы продавалось! Я иногда думаю о любви. И вот что я думаю: если для романтической девушки возможна хотя бы иллюзия, а вернее – самовнушение под властью физиологии, то уж мужчины, я уверена, полностью обезопасили себя от заразы, в романах именуемой любовью. Я с легкостью докажу это: в наше время каждый из них желает обеспеченной жизни, и все они без зазрения совести выходят на ловлю богатых невест, как на охоту. И при этом они искренне считают нас проститутками, стоит нам пренебречь установленными нормами женского поведения даже в мелочах. Они перебирают нас и подсчитывают выгоды: мужчине не зазорно выспрашивать о женщинах своего круга насчет их теперешнего состояния и возможных перспектив наследства. Вот что мне рассказала моя бонна в последние мои каникулы дома: «Всего месяц назад одна моя подруга оказалась брошенной и подверглась насмешкам лишь из-за того, что посмела расспрашивать об одном кавалерийском полковнике, сделавшем ей предложение. Сведения были неутешительны и получила она их из весьма достоверного источника, и согласно уверениям старых знакомых полковника, тот с молодости дурно обращался с женщинами, а еще по слухам имел жену в Вест-Индии. Когда моя подруга пожелала выяснить, каковы же состояние и биография ее поклонника, общество встало на сторону полковника, а моя подруга оказалась в одиночестве. Мало того, теперь она сетует лишь на то, что его заполучила та, состояние которой не выдерживает никакого сравнения с ее собственными доходами!»
[/i]
Листы шептались под злыми пальцами, фальшиво послушные и злые, как веер разочарованной куртизанки. Ну хоть одна запись здесь есть – одна правильная, искренняя мысль девушки, воспитанной для брака и семейной жизни?! Есть или нет?!!

[i]Одни только мысли о такой жизни приводят меня в экстаз, и только эти мечты способны извлечь слезы из моих глаз. Быть свободной и независимой, быть богатой, ученой - и добиться всего своим умом и ученостью! Всего, включая и власть над мужчинами, неважно – явной будет эта власть или тайной. Достичь всех этих высот, полагаясь только на тонкость, силу и быстроту собственного ума - нет лучшей доли для женщины!
Я ненавижу мужчин. Если мой будущий муж будет уважителен со мной, то, возможно, этим он сохранит себе жизнь. Но при первом же удобном случае...[/i]

Вычеркнуто так, что прорвана бумага.
[i]
Я знаю только, что маркиз де Круамар еще не стар и вполне здоров. Что ж, я моложе. Я подожду. Одна из моих подруг как-то пошутила, что нет юридического преступления жены, если ее муж обожал жареную баранину с перцем на завтрак, обед и ужин – одна из диет смертника! Встреча и общение с будущим мужем, каким бы оно ни было, меня не пугает. Ведь все, чего он жаждет от меня – мои деньги. Разорившийся аристократ продает титул и получает вожделенные средства: отец выделил мне даже больше, чем я рассчитывала – более ста тысяч франков! В наше время годовой доход целой семьи провинциальных буржуа всего лишь десять-двенадцать тысяч франков, а чем, позвольте спросить, этот нищий маркиз лучше обеспеченного торговца сукном?
Перечитывая написанное, я понимаю, что все же несколько кривлю душой. Даже сама перед собой на страницах собственного дневника я не вполне искренна. Что же тогда говорить о супружеских отношениях, и зачем мечтать о духовной близости мужчины и женщины? Это несовременно, более того - наивно и пошло. Мне любопытно, и только. Но скоро я утолю и это последнее любопытство. О, совсем скоро я близко познакомлюсь с образчиком данной фауны, с этим земноводным, жадным и напыщенным – с так называемым «мужчиной»! Мне смешно заранее. Я отлично знаю, как вести себя с ним, когда делать смущенный вид и плакать, когда улыбаться и ...[/i]

Дневник все-таки полетел в огонь.

Ик!
Снова на самом интересном месте :grin:

!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Как там грамотно озвучить восторг?
ПАСОДОБЛЬ!

:grin: :grin: :grin:
:Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

Я тащусь...

...

– Ты что, не знаешь, как разделиться?

Рома не хотел признаваться, что не знает.
– Ясно же, не умеет ничего!
Девчонки подсели к нему поближе. У него еще кружилась голова и казалось, что в голове тесно. Мозги стали больше и теперь жмут, - мелькнула мысль, но в общем-то было вполне терпимо, и девчонка слева ему очень нравилась: кудрявая, вертлявая, с острыми сиськами под майкой и блестящими брекетами во рту. Вторая, справа, была твердая как палка, зашнурованная под горло, очкастая и злющая, да еще с туго завязанными рожками из косичек. Но зато не дразнила его как кудряшка, а учила:
– Если первый раз, то не расходись, когда разделишься. А то потеряешься!
Он удивился, – как это?
– А вот увидишь как! Будешь бегать рядом и сам себя искать. Умора! – хихикнула очкастая. – Тут один такой неделю ходил вдвоем. Чем дольше ты в задвойке, тем труднее обратно!
– Училки могут на сколько хочешь разойтись, – подтвердила зубастая кудряшка, толкая Рому ногой под партой. - Но им тоже неуютно по отдельности. Алкашка – ну эта, которая тебе мозги проветривала... – девчонка хихикнула и успокоила Рому: – Да она так со всеми делает, не думай. Чуть зазеваешься – и уже висишь у нее демо-мозгом. Алкашка седня у нас глюко-семинар ведет, а в соседнем классе теорию полета читает.
– Не алкашка, а Фия Алконостовна! – с угрозой прошипела зануда, уже давно ерзавшая и пинавшая Рому под партой.
– Я так и сказала. – Сморщила нос кудрявая, вскочила и погналась с кем-то драться. Тетрадь для боя она схватила у очкастой, и та с воплем рванула отбирать, а Рома огляделся - вокруг давно уже бегали, прыгали по партам и орали. В общем, радостно релаксировали перемену. Между рядами валялись растрепанные книжки, ранцы и какой-то непонятный мусор.

Девчонки кого-то победили и вернулись, вырывая друг у дружки растрепанную тетрадь. Прыгнули верхом на соседнюю парту и зашептались, оглядываясь на него, а потом очкастая заявила: – Когда подслушиваешь, надо рот широко открывать. Флаттер-канон ты тоже не проходил? Ты воще откуда взялся, не умеешь ничо?
Рома не понял.
– Да ладно, не парься! – махнула на него кудряшками черненькая. – Это просто!
– Разозлись и обидься! – наставительно добавила очкастая, подползая ближе по парте. – И раздвоишься!
– Злиться надо на всех, а обижаться на того, кто тебе нравится! – подтвердила хорошенькая кудряшка и тут же плюнула в Рому жвачкой: – Понял, балда?
– Вот балда, да, Катенька?
Это она уже спрашивала у второй через Ромин затылок. И очкастая злюка, которой имя «Катенька» шло как козе турнюр, великодушно подтвердила:
– Угу, Катька. Придурок тот еще!
А кудряшка добила, дергая плечом, как бы поправляя бретельку лифчика. Не было на ней... врунья!
– Да он целоваться не умеет!
Рома возмутился и...

Его стало двое.




[b][size=150]-12-[/size][/b] [i][size=85]белый сектор[/size][/i]

– Держи их!!!

Рома вылетел из каморки целый, общий и злой, и чуть не споткнулся – эта! Опять эта!
Эта училка была ЗДЕСЬ!
– Андрей, это та самая! – заорал он, не успев подумать. – Не выпускай ее!
– Какая та самая... – удивился Жданов
Как он мог объяснить, да еще быстро? Но это была – эта!
Та самая тетка, что тыкала ему в мозги указкой – цинично декольтированная, с вульгарным хвостом и в сапогах как у Кота, и с ней рядом и вторая, точно в пару: белобрысая, по-девичьи нежно упакованная в белый шифон, валенки и дубленку! Вернее, дубленка висела у нее на поясе, связанная рукавами – видимо, эта тетка считала такой прикид молодежным и милым.
– Мы из службы доставки с опросом! – нагло скалясь, возмутилась Роме в физиономию черная.
– И никаких мозгов мы у вас даже не видели, – примирительно прочирикала белая.

Рома сжал кулаки и пошел.

Лицемерные морали о том, что девочек нельзя бить, он отбросил еще в пятом классе. Просто до этого дня абсолютно все девочки вели себя недостаточно плохо, чтобы их бить!
И теперь он шел с полным правом и целью: рассчитаться за все. За все!
За желтый латекс в холле; за кривую ухмыляющуюся бутылку-клетку и заодно за все мерзкие глюко-инсинуации; а еще за неуважение к его мужскому достоинству! Но самое-то главное – за то, что те глюко-сны, которые он хотел, нет, он жаждал досмотреть до конца - подло обрывались на самом интересном месте!!! Он шел, затем побежал и уже начал уставать, а сжатые кулаки заболели. Все дело было в том, что пока он был в пушкаревском классе, этот кабинет президента кто-то подменил беговой дорожкой! Он бежал, а там, перед ним, не приближаясь ни на сантиметр две плебейки обменивались репликами как сопливые деревенские девчонки, ни хрена не соображающие ни в моде, ни в мужчинах!!!
– Ой-ой-ой какие мы страшные!
– И какие брутальненькие.
– Лапоньки наши!
– Как же приятен мужчина, который всегда хочет секса! То есть он, само собой, не хочет всегда, зато всегда так вдохновенно врет!
– Ну да. А какая разница? Женщины – они же птицы.
– Обожают орлиное чириканье?
– И петушиные рапсодии!

Все, достаточно.
Рома остановился и тут же все закончилось и стало правильно.
Кабинет стал нормальным, кулаки разжались, а Андрюха кинулся защищать его, Рому.
– Дамы, задержитесь. И объяснитесь. Кто вы такие?
Андрей еще раз взглянул на Романа и понимание затеплилось в нем, разгораясь бенгальским огнем... так вот оно что... часы? Опросы?! Часики, птички, перышки?!!
– Отвечать немедленно, или я вызову охрану! – гаркнул президент. – Морочили мне тут голову анкетой! А сами... что они тебе, Ром, сделали?
Что сделали? Список дернулся и пошел разворачиваться в Романовом мозгу, шелестя старыми и новыми претензиями, и кулаки уже снова сжимались, когда тетка в белом шифоне и валенках вдруг психанула посреди приемной:
– Ну все, они меня достали. Палочки доставай!!!

Рома остановился и спрятал руки за спину.
Читанные в детстве сказки вспомнились все, и разом.

Черная училка лезла к себе в сапог, миролюбиво кряхтя:
– Да застревают вечно. А зачем тебе?
«Превратить нас в лягушек», – понял Рома и трепетно выкрикнул: – А давайте - за Новый Год! Давайте немного посидим, отметим вместе? Когда еще доведется побыть так близко с чудом!
«С двумя чудами», – громко думал Жданов, топчась рядом и явно ничего не понимая.
– Немного хорошего вина, дружеская атмосфера, – вещал Рома, мгновенно перестроившись и доставая свои самые милые улыбки: – Сегодня такой чудесный день, канун Старого Нового Года!
Тетки прислушались и задумались, а белая кокетливо поправила у себя на талии дубленочный узел.
– Мы с тобой прикончили последнюю бутылку... – прошипел Андрей сзади.
– У меня есть резерв, – радушно и очень громко сообщил Малиновский. – Как раз для такого приятного случая берег!
И выхватил из-за пазухи слипшийся от молчания мобильник: – Шурочка!..

Пока вице-президент отдавал распоряжения секретарше, феи деланно переглядывались, мялись и улыбались, а Андрей Палыч, подхватив Ромину инициативу и хлебосольно расставив руки, загонял их как кур к себе в кабинет. Что здесь происходит, он не понимал, но он верил – Роман зря гоношиться не будет... Феечки, фыркая и жеманясь, позволяли себя уговорить, а по коридору ухал топот, отдаваясь от стен – это мчалась Шурочка, вжимая себе в грудь огромный розовый пакет. Как выяснилось чуть позже - с бутылкой, пакетиком чипсов и большим красным яблоком: все, что оказалось в быстром доступе. По мере того как расторопная секретарша вручала пакет вице-президенту, ее глаза дичали и круглели: несчастная девушка разглядывала президентских гостий. Рома всей кожей ощущал все, что она судорожно думает: «...совсем сдурели, уже костюмированных приглашают ну и декольте у теть... эта в коже как с Харлея слезла ноги еще не распрямились, а белая как из варьете «я твой горячий январь» ... черненькая и беленькая, ой, ой-ей Роман Дмитрич... ой, ой, ой, срочно Амурке рассказать...»
Феи тем временем прошествовали в кабинет и без стеснения уселись в кресла, а президент покатил туда же остальную сидячую мебель.
– Не хотелось бы Катю отвлекать, а лимончик бы нам не помешал к коньячку, да, Андрей? – с ближним прицелом намекнул Рома, крутясь юлой, нарезая яблочко и сыпя на блюдце чипсы, но белая дамочка замотала головой, – ну что вы! А та, что в сапогах, проворковала: – Не надо отвлекать Катю! Пусть спокойно работает, труженица наша, птичка-невеличка, – и умильно щелкнула пальцами в сторону пушкаревской дверцы.
Роман уверенно понял, что теперь эта дверь не откроется сколько надо. А еще вероятнее, что время в каморке у Пушкаревой застыло и Катька тоже застыла там мухой в янтаре. И скорей всего с открытым ртом. Ведь когда подслушиваешь, нужно рот пошире раскрывать – закон внутренних вибраций, кажется?
Он взглянул на стол, где Жданчик уже расположил бутылку и три стакана для виски, поскольку бокалов не нашлось и со странной ностальгией подумал про лимон. Да уж, тонко нарезанный лимон сейчас бы не помешал, но нет - так нет.

Коньяк был ароматен, чертовы колдуньи или кто они там – вели себя вполне прилично и дружно лакали этот самый коньяк без закуски, а умный Жданов, включив полную харизму, все нахрапистее задавал нужные вопросы:
– Что мы с Катей делали в гостиницах?
– Сие есть знание неисповедимое... ик! – мерзко кокетничала чернявая тетка.
Жданов менял тему вопроса:
– О чем мне пела Сирин перед тем, как я отключался?
– Сирин? – удивлялись обе дамы. – Сирин отказалась!
– А кто пел?!
– Не пел вам никто!!!
– Если бы вам кто-то «спел», вы бы сейчас тут вопросы не задавали, – искательно улыбалась белобрысая, с намеком толкая пальчиком свой стакан поближе к бутылке. – Деградатам санскрит... ик! Музыкой без слов... ик! Кажется. Хотя все совсем наоборот. Это слова без музыки.
– Говорили вам. – Нежно поясняла чернявая. – Говорили! А не пели.
– Но ведь это была птица. Черная! – волновался Андрей Палыч. – Что это была за... – и испуганно поправился: – Кто?!
– Так Гамочка же согласилась к вам прилетать, – простенько пояснила черная тетка.
– Ага, ага, Гамаюн у нас девочка добрая, приветливая. – Подтвердила и белая, косясь на коньяк. – А Сиренку я уж уговаривала и так и этак – ни в какую. Алконостка – та тоже не пожелала, а ирландские совы, они б вам перво-наперво глаза выклевали, а потом уже... сами знаете. Эти парно-девы страх не любят, когда их мужчина в перьях видит.

Птичья тема определенно не пошла. Зато пошел коньячок – ведьмы вылакали уже полбутылки. Мужчины переглянулись и вступил Роман:
– А почему такое разделение - все черные сектора мои, а белые – друга, это что-то значит?
– Да ничего это не значит.
– Жребий сны кидали на девочку, жребий! – вспомнила черная.
– Сны?
– Ну да.
– Ее сны – она их помнит? – заволновался Рома, щедро плеснув коньячку в подставленные милыми дамами стаканчики. – Она помнит, что и как ей снилось?
– Что значит – снилось? Возможно, еще и не снилось, вы не в линейности, вы в турбуленции. Да и откуда нам-то знать, что ей снится? Об этом вам нужно у нее спрашивать.
– Она не скажет. – Уверенно возразил он.
– Естественно!
Рома мигнул. Ему показалось, что тетки говорят обе враз, причем у обеих рты заняты смакованием коллекционного напитка:
– Как мы рассказываем свои сны?
– Все ли нам хочется озвучить или не все?
– А? Как бы вы рассказали своему другу о... допустим, о режиме Савонаролы и о его уравнительных проповедях во ...
– Да-да! – поторопился прервать Рома, ведь черт ее знает, что она там знает, – да, вы правы, я понял. Действительно, плохого о себе никто не скажет. «Кроме разве что мазохиста.» – Но я раньше думал...
– Что феи и коньяк - две вещи несовместные?

Таяли снежинки, невесть откуда взявшиеся в ароматно-коньячном воздухе кабинета.
Они были одни.
Катька что-то напевала у себя в каморке.
Часы обстоятельно отмеряли бесконечность.
Тетки исчезли, прихватив с собой бутылку.
Впрочем, там оставалось на донышке. В воздухе таяли остатки спора:
– Отличные... ик... парни. Разберутся! Просто не надо давить.
– Отдай! Неприлично сосать из горлышка!
– Неправда!
– Дай сюда!
– Ик... ладно.






[b][size=150]Часть вторая[/size][/b]



[b]Зимняя фея:[/b] [i]Мы - начали без всякого деления на части, главы и разделы! Мы – презираем фрагментарный примитив! Этот скулеж перфекционистов! Да? Мы же презираем? А теперь, изволите ли видеть – у нас «часть вторая». И ведь ничего уже не исправишь! [/i]
[b]Летняя фея:[/b] [i]Правят только зануды-редакторы. Истинная свобода не знает трусливых маркеров – всех этих глав, количества знаков, прологов-эпилогов! Да, и количества актов тоже! Сколько сил станет, столько будет и актов – это классическое правило любви и секса. [/i]
[b]Зимняя фея, задумчиво:[/b] [i]Она не любит этого мальчика. И не полюбит. Этому нет объяснения. [/i]
Летняя фея: [i]Но может быть, она влюбится во второго?[/i]
[b]Зимняя фея:[/b] [i]А если нет? [/i]
[b]Летняя фея, поправляя зубами набойку левого сапога:[/b] [i]А нет - будем работать дальше. Ты слишком нервна. Расслабься![/i]
[b]Зимняя фея:[/b] [i]Да, мне дорога эта девчонка.[/i]
[b]Летняя фея:[/b][i] Еще бы. Она же твой материал для диссертации.[/i]
[b]Зимняя фея, мечтательно:[/b] [i]Да... и как непредсказуемо и страстно борются в ней добро и зло! Оставь глоточек, будь добра. [/i]
[b]Летняя фея, неохотно отдавая бутылку:[/b] [i]Не влюбится ни в одного – тогда мы выведем ее из этой клетки! [/i]
[b]Зимняя фея, прикидывая, не сделать ли из белой кисеи ультра-мини:[/b] [i]Иииии... - в мире много сказок![/i]




[b][size=150]-13- [/size][/b] [i][size=85]черный сектор[/size][/i]


В камине уютно потрескивал огонь.
– Тихо, Джек.
Черный дог успокоился и снова растянулся у кресел.
Маленький альбом небрежно брошен на стол. Атлас обложки, кажется, все еще хранит аромат ее пальцев. Ее дыхание и тепло...
Да, читать чужие письма – не комильфо. А тем более, красть дневник молодой женщины, где она записывает свои тайны. Без всякого сомнения, это недостойно благородного человека, и, тем не менее, он сделал это.
Сделал - и не сожалеет.
Сбросив камзол на кресла, он присел поближе к огню и протянул руку, чтобы еще раз потрепать пса за загривок. Сейчас...
Сейчас он обернется, возьмет со стола шелковый альбом и бросит его в огонь: пусть ее тайны сгорят, так будет лучше для них обоих. Одна, только одна мысль не дает ему покоя - что заставило ее прятать от него этот альбом? Его молодая жена прекрасно образована, скромна и воспитана в одном из самых строгих монастырей аббатства Флери... так что же может быть в ее дневнике, кроме молитв и благочестивых рассуждений?
В огонь. И пусть ничто не встанет между ними.
Но рука дрогнула, отказавшись повиноваться рассудку, и атласная обложка откинулась сама, открыв бисерный почерк...
Он впился глазами в строчки.

[i]Восьмой день, март, год 1820
Сегодня после вечерней молитвы матушка-настоятельница призвала меня, чтобы показать письмо маркиза де Круамар...
[/i]

Я валяюсь :LoL:

- зона глюкозавимости и фикомании?
- тык, тык!!!
:o

А, он проводил Андрюху стоя, как героя на подвиг?

Что ж, и встретил так же. И сразу понял, что можно уже сесть.
– Там Катя мне новую сетевую форму показывала. – Пряча глаза, произнес Жданов. – Удобно, быстро и никого просить не надо. Я просто открывать буду у себя, а там все данные по балансу с обновлением. Вот так-то, Ромка!
Андрей был расстроен и виноват. И будто бы оправдывался: «Ну что я мог сделать! Вошел – а там все как обычно! Катя, компьютер, каморка. Никакого псих-портала и близко нету. Спросить ее о ее снах? После того, как приставал с Мадам Баттерфляй?! Так она еще, чего доброго, задумается, что пора уж ей начать действовать с залогом - раз уж я уже так крепко рехнулся...»
Все ясно. Он втайне ожидал этого. Нет, он надеялся! Черные треугольники – его! И только его.
– Ладно. Я пошел. – Сказал Роман и рванул дверь.



[b][size=150]-11- [/size][/b] [size=85]черный сектор[/size]


Дверь послушно открылась и на него пахнуло деревом и мятым пергаментом. Волшебными запахами школьного класса... он сидел на верхнем ярусе рядом с очкастой девчонкой. Та вцепилась зубами в карандаш, прижав растопыренными пятернями середину громадной тетради, готовая с места в карьер начать записывать за лекторшей все до последней буквы. Сразу видно – ботаничка. Зануда. А вот девчонка, что лыбилась во все брекеты с другой стороны от него была по ходу классная...

– Итак, тема нашего сегодняшнего занятия – сны, фантазии и глюки. Рома Малиновский, я велела явиться на семинар в двуединой сущности! Или выполнять домашние задания для тебя уже не обязательно?!

Он не успел открыть рот, чтобы извиниться ...
– Что ж, раз так, побудешь для нас моделью.
Тетка с лекторским голосом растянула губы в подобие улыбки, дрогнула каблукастым сапогом, взмахнула черным кудрявым хвостом и небрежно щелкнула пальцами левой руки в его сторону. Зашипели сине-алые искорки, вкусно запахло арбузом и Роман увидел свою голову, вращающуюся в центре демонстрационного подиума.
Его руки испуганно поднялись и схватили... воздух!
И в тот же миг зрение переключилось – он смотрел уже не с верхнего ряда лекционных столов, а оттуда...

То есть отсюда.
Он... его голова без тела висела над подиумом. Прямо перед его глазами был солидный, частично упакованный в серебристое декольте бюст преподавательницы, а над бюстом прицельный взгляд... а затем она мягко повела рукой, и, не касаясь, стала медленно поворачивать его голову. Повращала - и остановила в профиль к аудитории, где все еще не прекратились шепотки и тихий смех. Рома еще раз покосился на бюст и ярко накрашенные губы и уже хотел попросить, чтобы она вернула его на место, но тетка еще раз щелкнула пальцами и Роминой голове стало прохладно и свежо, так свежо, будто бы с нее сняли не только волосы и кожу, но кажется даже и черепную коробку. Ну да, точно. На доске напротив были укреплены сферические зеркала, в которых он отчетливо видел себя. То есть свои мозги. Чуть светящиеся, увеличенные раз в двадцать и медленно вращающиеся. Сероватые, бугристые... родные!
Мозги замерцали и засветились, проявляя пунктирные сетки, разноцветные схемы и графики...
Тетка посмотрела в зал, подняла указку и не глядя ткнула ему в центр левого полушария.
Рома почувствовал приятную щекотку и очень захотелось чихнуть.

– Повторяем материал прошлого занятия, дети! Зона...

И зал нестройно запел: – Зона удовольствия!

... Тык!

– Зона конфликта!

... Тык-тык!

– Зона сновидений!

... Тык!

Страсти-то какие. Ух :oops: :pooh_lol:

[b][size=150]-10-[/size][/b] [size=85]белый сектор[/size]



– Давай. – Прохрипел он. Откашлялся и уже бодрее добавил: – Ты иди. Я подожду. Подуспокоюсь. Давай, Андрей.
Белые секунды умерили пульс, освежили дыханье. Сто секунд – так много для дыханья.
И так мало для прощенья.

Но чужая жизнь уже вытекала кровью из его вен, покидала. И наконец ушла совсем, и отпустила скрученное острой проволокой сознание.
И стало легко. Наконец-то...
Он опять стоял у окна. И слышал, не оборачиваясь, как Андрей закрывает дверь каморки. Значит, сто секунд прощения истекли...
Жданов плотно прикрыл дверь и тоже подошел к окну. Встал рядом глядеть на белизну снега.
– Где ты был, Ром?
– В старом кино, Андрей. – Легко откликнулся он. - А ты?
Жданов не удивился. – Я тоже. Тоже в старом кино, черно-белом. То есть там цветное было... ну вот опять. Когда рассказываю, кажется все реальней самой реальности! А там – точно знал, что это не настоящее, а кино. Все там так... условно, пунктиром жирным. Все слишком понятно, а наверху еще и мораль как глазурь на торте.
– Старые фильмы тебе кажутся наивными? – быстро спросил Роман.
– И да и нет. Настоящая наивность. Убедительная. А тебе?
– Ценю старое кино, ты же знаешь. Но только взрослое.
– Вообще-то там тоже было не по-детски, а в конце главная героиня покончила с собой. В благородном порыве во имя любимого. О! Интересно тебе?
Рома кивнул: – Да, еще?
– Ух, а Катька там красивая была... на себя похожа, но красивая - как Вивьен Ли. Даже еще красивее, прикидываешь?
Рома опять кивнул. Кто сказал, что чудес не бывает? По всей видимости, это сказал тот, кто никогда не видел чуда.
– Дома были все фильмы на кассетах, – Андрей продолжал рассказывать беззаботно и с удовольствием, сиял глазами от воспоминаний. Роман слушал и думал, что неожиданно, вот в эту минуту, ему свободнее стало дышать. И воздух в кабинете, казалось, посветлел. И Андрюха тоже. Как будто неожиданно подарок получил... нет, он вспоминал о подарках. Вспоминал и светился.
– Помню, отец часто эти кассеты покупал, – смущенно заторопился Жданов, – и я тоже смотрел видак в детстве. Сказки, фантастику. Мать до сих пор любит черно-белое ретро. Как там... кино это в глюке-сне... а, «Вокзал Ватерлоо», вроде бы. Хотя вокзал особо ни при чем, кино про любовь. Про балерину-проститутку и летчика.

Роман согнулся от хохота.
Смех взорвался внутри и сделал все, что нужно – возродил, оживил и заодно выгнал наверх кипучие слезы. Ох... он выпрямился, отдышался и спросил: – Про балерину-проститутку, говоришь? Чудно. А вот еще такое кинцо Катюшка наша не видала случайно – про классного парня, дико не врубившегося что он трахает такого же парня, а не бабочку?
– Катя такое кино не смотрит. – Поддельно нахмурился Андрей.
– Точно? А все же? Спроси ее, а?

Дверь Жданов прикрыл неплотно. Роман слышал их разговор, стоя у окна, – так, простой, ни о чем. Минутка совместного отдыха в рабочей среде, невинный релакс двоих. Сначала Андрюхино фирменное воркотанье лесного кота. Потом порыкивание льва-вожака, низкие бархатные нотки, а дальше уже Катькино хрипловатое нежное мурлыканье. Вот смеются оба. Теперь опять - один Жданов...
Андрей вышел довольно-таки быстро и отчитался: – Она не знает, кто автор и была это книга или пьеса. Не знает, и не хочет.
– Не знает или хочет не знать? – засмеялся он.
– Она сказала, что смотрела такой фильм, давно. Запомнила, что это очень тяжелый фильм и ей не понравился. Она смотрела этот фильм, когда еще в школе училась, смотрела тайком от родителей.
– Что-то около десяти лет назад, – посчитал Роман, – оно и понятно, ведь еще совсем девочкой была.
– Эта тема ей далека, и было все в этом фильме совсем не красиво. Даже ужасно. Там был французский... кажется, дипломат и красивый китаец - агент разведки. И пикантная до омерзения любовная история. Тот несчастный парень до федерального суда не знал, что спит не с китаяночкой, а с.… короче, вот так. Кончилось все тем, что этот дипломат, он ради своей любви предал страну и покончил с жизнью в тюрьме. Горло себе перерезал разбитым зеркалом, прямо на сцене.
Роман уже сам все вспомнил, просто тянул время. Отлегло, и уже хотелось смеяться. Гейша? Он, Роман Малиновский - гейша!!! От это да... ну, Пушкарева, ну ботаничка переучившаяся, ну зайка-зазнайка, ну погоди... будет тебе месть самурая...

Они посмеялись и пошутили еще немного. Андрей вспомнил: – Катя дергается, когда слышит твое имя, знаешь?
– Нет... – удивился он. – А интересные сны у девушки…
«И обида. Такая обида на него, на Рому – откуда?»
– Слушай, Андрей. – вырвалось с веселой жадностью: – А авантюристки влюбляются?
– Само собой. – Удивился Жданов. И тут же задумался: – В романах да. В жизни… не знаю. Наверное, да.
Он уже дышал как прежде. Нет, чище и вкусней. И захотелось открыть окно.
– Давай-ка немного проветрим.
Это окно не открывали, наверное, с лета, когда устанавливали здесь новую сплит-модель. Не сломать бы... он аккуратно подергал, повращал ручку и все-таки приоткрыл пластиковую раму. Холода хочется!
– Живого ветра охота, – деловито поделился со Ждановым. – Свежего, настоящего.
– В центре Москвы? – засмеялся довольный Андрей. – Ну и капризы у тебя!
– Нормально – шестой городской этаж! – Он с наслаждением высунулся в окно и глотал. Похвалился: – Андрюх, здесь есть зимний воздух!
– Да ну? А снег есть? – все еще смеялся чему-то Жданов. Просто так. Полегчало на душе и сразу захотелось смеха.

Есть. Есть снег!

– Ладно. Я в порядке, – бодро возвестил он.
Часы уважительно откликнулись боем и робким одиннадцатикратным кукованьем. Он ждал птичку, но она на сей раз не показалась. Стыдно?
То ли еще будет...
Он собрался, нацелился взглядом на дверь и пошел к ней.

– Стой! Подожди.

Андрей прыгнул, схватил его за плечо и горячо сказал: – Я пошел туда первый! Понимаешь?
Роман приостановился. Тут же вспомнил, как Андрей «пошел туда первый», вспомнил серо-коричневое маховое перо, торчащее из-под Андрюхиной брючины и вздрогнул.
«Да ладно, может прицепилось? Приклеилось? Где-нибудь?»
Андрей смотрел мужественно и честно. Прямой и смелый парень: нет, на таких парнях не растут ни индюшачьи, ни совиные перья... или чье то было перо? Может, прилипло как-то под брючиной? А он дернул неловко, со всей дури, да и поцарапал до крови нежную президентскую голень? Доля секунды – он тогда подскочил к Андрюхе сзади и дернул, да, и при этом он же не видел близко и не может знать точно, что там было с этим чертовым пером? Сколько это все продолжается, сколько они оба уже на нервах? У страха, как известно, глаза велики.
Андрей тем временем гнул свою линию:
– Получается, что белые сектора все мои.
– А черные мои.
– Это неправильно, Ром. Тебе достается вон как. А я… ну разок ты меня проткнул, но знаешь, и боль такая... была… ну как горячим плеснуло по груди и все. А дальше вообще... театрально, что ли... Я лежал, соображал что убит, рыдания женские слышал, и почти сразу все кончилось и я уже в кабинете стою. А ты… ты когда выходишь оттуда - на тебе лица нет.
Он неопределенно пожал плечами. Андрею врать никакого смысла. Да и прав друг. Он вообще часто прав.
– Нет, так не пойдет. – Твердо сказал Жданов. – Давай делиться, друг. Этот черный угол – мой. А ты пойдешь на белый час.
Спорить он не стал. – Ты там смотри. Осторожней.
– Как я буду осторожней? Скажи?
– Ну… богословских бесед с проститутками не заводи. И вообще... – пошутил Рома. Андрей кивнул.
– Обнимемся, друг.
Обнялись нешуточно. Крепко, как перед смертельной битвой прощаются.
«Пушкарева, сунь нос в свою щелку. Дверную. Точно забьешься в истерике – обратно твой Финист ясный... ах как, ах как обнимается...»
– Ну все. Жди. – Сказал Андрей, и гордо подняв голову, сделал твердый шаг в каморку.
Роман проводил героя стоя.

И тишина. Стук маятника давно не в счет. Десять секунд тишины.
Двадцать.
Тридцать. Губы шептали: «Держись… держись, Андрюха...»
Минута.
Еще десять секунд.
Тревога тщилась украсить коктейль мятой вишней. Колючий коктейль из ожидания, неясной ревности и сожалений...
«Держись, Палыч. Главное – ты держись.»
Роман тоже держался. «Интересные у тебя сны, Катенька...» – подумалось почти что с нежностью. «Жаль, не высунула носик в момент крепких мужских объятий. А дразнить тебя, Катенька... отлично освежает. Почти как шампанское на морозе хлестать...»
Он все еще стоял посреди кабинета и глядел на дверь, когда та распахнулась...

[quote="Гость"]... о драматической составляющей... [/quote] :LoL: :LoL: :LoL:
"Любите ли вы драму так, как люблю ее я?!!" :kissing_you:






Публика покидала зал.
Нестройные вопли сожаления, окрики охраны и ощущение завершенности: публика покидает зал...
Вот все и кончено. Тюремный врач недолго копошился там, на перемазанной кровью сцене. Покрутился, помахал острым подбородком как косой невостребованной смерти, и выругался с досадой: «Обе руки сумел, ну ловкач...»
И махнул рукой – накрывайте.
Тюремные носилки, укрытые серым полотном, унесли, и наконец пришла тишина. Он уже не слышал эту тишину, унесенный толпой серых спин. Но знал - она была, тишина. Наконец-то она была в мире и в нем самом.
Что ж, у них все получилось. Дебют прекрасной Чио-Чио-Сан состоялся. Его друг не изменил себе до конца - решителен, смел и порывист. Таким он был всегда. И твердым – если уж что решил, то сделает всем судьбам наперекор! Вот и отлично. Теперь можно и самому, вторая половинка лезвия надежно припрятана у него в карманном молитвеннике. Он предполагал, что в такие вещи обычно не лезут ни охранники, ни сокамерники-соседи, и как теперь выяснилось, рассчитал он верно. Не полезли – ни те, ни другие. Вялая, но приятная мысль – о соседях - умильно порадовала. Его соседи по вонючей клетке сегодня обломятся. Сегодня очередь на него – закрыта. Сегодня и навсегда.
И, пожалуй, он может позволить себе немного воспоминаний.
Совсем немного.
Так сказать, под занавес.


Они встретились год назад.
Всего год, и до этой встречи он был абсолютно счастлив и находился в прекрасных отношениях как с окружающим миром, так и с самим собой. Он легко смотрел на свою жизнь и на некоторые ее легкие неудобства, в частности – на необходимость кое-что скрывать. Он обожал игру, и без лишних рефлексий снисходил до толстого слоя грима – когда это было нужно; и все в его жизни складывалось приятно и уютно, а недолгие романы не тяготили, поскольку он знал толк в играх - сам бросал и забывал первый...
Но они встретились.
Судьба настигла их обоих, не скрывая насмешки - это случилось в швейном цеху.
Небольшой и по-домашнему уютный дизайнерский цех модельного дома, куда он пришел по вопросам рекламного договора. И сразу же увидел жгучего брюнета, настолько стремительного, что полы синего халата не успевали за его походкой по цеху, так же, как и улыбки девушек. Он даже успел посочувствовать им, этим девушкам. И не сразу понял, что и самого его задела улыбка парня - белый огонь. А затем был пристальный взгляд. Контрольный выстрел любви.
Он представился, они пожали друг другу руки: заместитель директора производства, он же будущий владелец семейного модного дела, и молодой способный сотрудник рекламного агентства. Модельный дом занялся тогда линией селебрити, и ушлый пиарщик им был до зарезу нужен. И ведь он тогда сделал им контракты – и с Гогой Воланом и с Миной Каштальянц, из кожи вылез, но сделал! Впоследствии звездные линейки модной одежды хотя и не принесли компании большой прибыли, но, как и ожидалось, подняли бренд до небес. И старик президент был доволен им. Очень доволен.
Старый президент тогда остался доволен ими обоими. Им и своим сыном. Впрочем, похвала сыну была в разы скупее, чем ловкому агенту по связям с общественностью. Старик был чрезмерно строг к единственному наследнику, а людям, включая и собственного сына, не верил из принципа. Что касается наследника, тот горел работой и не знал другой любви, кроме производства.

Они сдружились, не успев толком узнать друг друга: два спортивных, находчивых и веселых парня, знающие толк и в работе, и в удовольствиях. Причем женщины для обоих были приятным дополнением к списку удовольствий, и не более.
Он долго боролся с собой. Крепился, наблюдая смуглую ладонь друга на ягодице блондинки-невесты. Их быстрый, но глубокий поцелуй. Впрочем, он уже знал - невеста была в том же списке удобных женщин, что и остальные пассии его смуглого красавца; а этот красавец, сын владельца компании и будущий президент, постигающий тонкости производства в ее недрах, мгновенно превращался в беззаботного улыбающегося парня, стоило им только выйти за пределы бизнес-центра: клубы, стадионы, бассейны, кино и рестораны ждали их каждый вечер, но каждый из этих вечеров был наполнен щемящей грустью для одного из них, каждое дружеское прикосновение жгло вопросом – в чем его вина?
И за что ему этот ад? Какой жестокой насмешкой судьбы он не родился женщиной?
Он не выдержал.
Он все-таки не выдержал, не смог, сжигаемый ночным жаром и дневным холодом попеременно.
И вся вина его. Только его. Поначалу он мечтал, он планировал открыться другу. Открыть свою истинную сущность и свою любовь, он представлял, как подходит и смотрит без улыбки, медленно прикасается к груди друга, скользит ладонями к плечам, обнимает... а дальше? Дальше зрела раскрашенная химерическим неоном, плебейски яркая картинка, как в первых цветных кинофильмах, – его друг сбрасывает его руки со своих плеч и уходит. И последний взгляд от двери, как последний дар осужденному – презрение, брезгливость и тоска. Глупо... и все, что ему останется – лелеять в памяти эти оттенки непонимания в любимых глазах, это отвращение, смешанное с больным жадным интересом? Тайным интересом... и сожалением. Сожалением!
А дальше одиночество, последнее и окончательное. И вот уже приветливая петля качается перед ним, манит освобождением от боли. И глупость ухода из жизни таким молодым и полным сил превращается в единственную правоту, потому что - зачем жизнь без любви?

Нет, не то, не то нужно было ему! Он знал, чувствовал, что его друг мог бы сказать ему на прощание. Он мог бы произнести: «Убирайся прочь ... я презираю таких как ты ... несчастный ...»
Но слова трусливы и ложны.
Когда так говорят, это значит – презирают сами себя. За трусость и за предательство своего несбывшегося счастья.
В сущности, ему ничего не нужно было от друга. Ничего - только любовь. Обрести любовь, не предавая дружбу казалось ему простым и возможным. И единственно верным решением!
И если открыться невозможно, значит...
Значит, мы возьмем другую пьесу.

Его увлечение последних лет – бесплатный театр, где они с друзьями ставили шекспировские спектакли, играя «Глобусом» как дети волейбольным мячом, был его тайной отдушиной. Навести мысли друга на посещение одного забавнейшего самодельного театрика, где «я как-то видел постановку «Ромео и Джульетты» не хуже Бродвейской!» оказалось до смешного просто. И уже через неделю он, вовсю кокетничая, знакомился после спектакля с новым поклонником – цветы, восторг, просьба о свидании, которую он отклонил. И в тот же день расстался с труппой, ничего никому не сказав. Сменил адрес, прервал все контакты со старыми друзьями. Он переживал, что его друг слишком заинтересовался Джульеттой в парике светлых кос и будет расспрашивать о нем в театре, но все обошлось. У них был уговор – не афишировать свои эксперименты, и о том, что экспериментальный театр шекспировцев-энтузиастов ставил последний спектакль в классике, то есть исключительно актерами мужского состава труппы, его любимый так ничего и не узнал. И при следующей случайной встрече бросился к нему навстречу со словами: «Куда ты пропала? Я тогда прождал тебя четыре часа!»
А потом эти мелочи забылись, поскольку любовный карнавал оглушил их обоих. Они долго играли друг с другом, изнемогая и предвкушая... и они были такими разными, божественно несхожими: огонь и лед, юг и север, страсть и каприз: он тогда думал, ошарашенный обманным счастьем, что оливковый оттенок вен и волшебная смуглость кожи этого северного парня - воплощенный летний жар мужской плоти. Он сам – полная противоположность: его вены синеваты, оттенка прохладного апрельского неба, для кутюрье первый признак зимнего цветотипа. Они зима и лето – они две противоположности в цельной гармонии существования, и оба поняли это быстро. Они были рождены друг для друга, и этим сказано все. А все мучительные вопросы о насмешках злой судьбы, наградившей его мужским телом вместо женского, он отбросил решительно и бесповоротно. Не смотри по сторонам, а будь собой – вот единственный путь к победе!
Немного кожи показать несложно. И таять, таясь под горячими губами. Гибкие запястья, стройные лодыжки, сильная шея. Он радикально сменил свой актерский имидж. Лоскутное бохо скроет все: теперь - только длинные юбки и летящие силуэты, и пусть свобода линий укроет широту плеч и слишком маленькую грудь; шик смелой походки, гордость взгляда и очаровательные ретро-стрелки в классике nude – лучший мэйк-ап всех времен и народов... искусство грима вновь пригодилось ему! Его слегка детская пухлость ласково прятала недетскую силу; он всегда обожал сладкое и мучное, а еще он ценил легкость и свободу и обожал свою тайную непохожесть на всех: да, мягкость и сила, нежность и точная грубость – сочетание чудес, убивающее слабых...
Его любимый слабаком не был. И когда впервые он подстроил их сближение, в точности как продумал - в машине, и, ловко поворачиваясь к дрожащему от возбуждения партнеру, деловито информировал его: «Жутко боюсь забеременеть. Эт моя страшилка и моя идея фикс, надеюсь, ты не против побыть сзади?» ... то был на вершине двойного блаженства, потому что через несколько судорожно блаженных минут уже точно знал – не против... не против!
Потом были встречи. Все – тайные. Обжигающие глотки ледяного виски в машине. Бешеные круги по ночным автострадам. Риск любили они оба... как заводил любимого его смех – теплый бархат под вуалью, а его забавные и такие трогательные туфли Золушки ого какого размера возбуждали еще сильней. Чудо свершилось, обманное, мучительное чудо - его друг стал его любимым, не переставая при этом оставаться другом – но в пространстве дня! Зато в ночном зазеркалье он наконец стал любимым, обожаемым, и он оказался отменным, страстным и нежным любовником, озорником и выдумщиком, и сколько же он смеялся над своей Золушкой! Сколько раз пытался раздеть, но нет, – и виват вам, древние инстинкты! Недоступность при полной доступности способна распалить чье угодно воображение так, что современная распущенность голых тел покажется пресной баландой! Глаза, как известно, насыщаются плотью последними, зато сразу же до последнего, до безнадежного пресыщения... он умел уболтать, умел - без сомнения! Он умел многое, и его любимый был покорен и очарован, и прощал своей Золушке все странности, включая и эту милую прихоть – ту самую, благодаря которой еще ни разу не видел его обнаженным. Нет, только легкие одежды, только плотное изысканное белье. Капризная тайна. Нельзя! Нельзя!!! «Представь, - мы с тобой на старинной сцене. Где только слова и музыка. Без избитого порно-драйва для бессильных. Только чистый, не опошленный декором секс. Квинтэссенция плотской любви – не в наготе, а в закрытости тела!» – кричал он, сопротивляясь бешено, играя без всякой игры, а затем - молчал. Никаких стонов и вздохов – говорить в любви должен не язык, а тело.
И все это дико возбуждало их обоих.
– В закрытости таится главная нагота. – Нагло поучал он, переводя дыхание после объятий. – Обнаженная душа.
И слышал в ответ задумчивое: – Ты очень сильная. Необыкновенно сильная. Как мужчина. Мне так нравится это.
Он затаивал дыхание – вот... вот, сейчас... сейчас! И слушал еще:
– И ты не боишься быть смелой.
От этой похвалы он дежурно сходил с ума...
– И ты не боишься быть собой. Ты хочешь только так?!! Ты оставляешь для меня последнюю тайну?..
И он подтверждал, рухнувший и вознесенный: «Когда в любви двоих нет тайны – в ней нет ничего!»
А ничего – это синоним пустоты. На что можно пойти ради дружбы?
И на что можно пойти ради любви? Теперь он играл в ревность. Его мучило – кто и что он такое для любимого? «Я скоро надоем тебе. У тебя было слишком много женщин.» - говорил он ему, надувая губы. «Ты другая» – звучали твердые слова в ответ: «Ты совсем другая. Мне теперь не нужен никто кроме тебя. Почему мы не встретились раньше?»
«И чем же я отличаюсь от них?» – настаивал он.
«С тобой я чувствую себя не самцом, как было с ними! С тобой я чувствую себя мужчиной. Я не знал раньше, как это бывает.»
И услышав это, он понял, что теперь ему ничего не страшно. Не страшно даже умереть.
И он решился.

На что ты пойдешь ради дружбы?
Сможешь ли изменить семье? Родине? Предать дело отца?
Он знал, что его друг никогда не предаст ни семейное дело, ни отца с матерью.
Оставалось выяснить, на что друг пойдет ради любви.
И тогда уже решать – открыться и погибнуть, или быть сожженным своей тайной.
На что ты пойдешь ради любви?
Чем согласен ты пожертвовать ради любви, друг мой...

Оказалось – всем.
Он решился и в одну из встреч предложил другу свой план: стать свободными от всех. От деспотичного отца, собиравшегося оставить президентский пост не раньше, чем придет время занять удобный черный катафалк и отправиться на кремацию. От вечно ноющей невесты, от назойливого гудения матери и родственников, жаждущих светского брака, слияния капиталов и масленого глянца обложек.
Их разговоры шли по кругу.
«Ты ведь друг мне?»
«Да, конечно. Лучший друг женщины – ее любовник. Любящий любовник.»
«И ты меня любишь?»
«А ты сомневаешься?»
... Затем они поговорили, и он изложил свой план – ему давно уже предлагают солидную компенсацию за поставку информации о фактическом состоянии дел в одной... компании... И это, конечно же, не все. Конкуренты готовы на большее... на очень многое. По сути, они готовы на все.
Он изложил суть сделанного ему предложения сжато и профессионально, и предоставил решение ему одному – своему любимому и другу. Потом они не виделись – неделю... еще день. И еще... он чуть не умер от тоски и отчаянья, когда наконец-то зазвонил телефон.
В первую же секунду встречи он понял, что его любимый изменился. Он будто бы сжигал в себе что-то, он отводил глаза, сильно похудел и стал нервен. Их встречи все больше походили на театр масок, а любовь на агонию. Отчаянную танцевальную агонию на котурнах, где наслаждение рвало болью его душу.
А дальше, в один из тайных, безумно счастливых вечеров он получил ответ: «Да! Ради тебя я готов на все.»

Они вместе продали модную коллекцию конкурентам. А потом и акции, и документы залога. Звезда модного дома закатилась, зато теперь они могли уехать вдвоем и начать новую жизнь. И как он мечтал, о, как мечтал - это будет новая жизнь, без тайн и обмана! Еще немного, и он признается во всем... ведь что изменится, если он признается? Ведь они так же будут любить друг друга, как любили всегда!
Но мечтам не суждено было сбыться. Отец его любимого вычислил их. Выследил и взял тепленьких...
Зря он недооценил старика, зря...
Старик президент остался нищ. И поставил ребром последнюю копейку, сжигаемый последней целью: уничтожить и стереть с лица земли свой позор - своего единственного сына. Решил – и сделал.

Из последующих событий мало что стоило того, чтобы помнить. Единственное, пожалуй – суд. У старика уже не было ни денег, ни влияния, и суд был открытым. Их посадили напротив друг друга. Не рядом, как он надеялся, а в отдалении. Публика была насмешлива, – пикантность процесса превратила претензии обокраденных акционеров в фарс. Не смеялись только высокомерная блондинка и сухопарый трясущийся джентльмен в первом ряду: невеста и отец главного подсудимого. Эти двое гордо молчали в течении двух часов судебного разбирательства, несмотря на сенсационность открывшихся фактов. Газетчики перьями рвали бумагу, репортеры жгли магний, а судебная охрана еле сдерживала акционеров, стремившихся к помосту.
«Но я не понимаю! Как, как... почему?» – вдруг завопила с места экс-невеста, одетая как для похорон.
Ее мало еще осмеяли? Ей наплевать на косые взгляды и смешки?
«Почему? Как ты... как ты смог?» Он слегка повернул голову. Она кричала это ему, перегнувшись через барьер. На нем была светлая сорочка, модный галстук и безукоризненно сшитый английский костюм. Он посчитал, что напоследок обязан выглядеть щеголем.
Судья поднял молоток и невеста умолкла, закусив палец перчатки. «Отвечайте на вопрос, подсудимый. Как вам удалось обмануть своего партнера и подельника? Вы оба не отрицали свою физическую связь, и, тем не менее, ваш подельник узнал о том что вы мужчина лишь в ходе судебного процесса. Каким образом стал возможен данный нонсенс?
«Как ты обманул его, грязное ничтожество?!!» – снова завопила блондинка под смех и улюлюканье публики. Он чуть подумал, и, обдав диву корректным презрением, скромно пояснил – ей и всем остальным: «Видите ли, мой партнер оказался очень чувствителен к восточным приемам любви.» И в этот момент хорошо было бы опустить глаза для полной аутентичности облика. Но он смотрел – жадно, смотрел не на нее и не в зал.
На него.

Потом им довелось поговорить, по дороге из суда. Всего один раз поговорить в полицейской машине, разделенными сеткой. Всего один раз.
«Ты ненавидишь меня?»
«Нет. Не могу.» И после короткого молчания добавил: «Я благодарен тебе за то, что ты скрыл от меня.»
«И ты ни разу не усомнился, что я не женщина? Не заподозрил?» – с надеждой спросил он. «Несмотря на то что мы ни разу...
И услышал в ответ: «Нет. Ни разу. И ни разу не подумал об этом. Каждый раз все было так, будто в моих руках и на моих глазах рождается чудо.»
Он мог бы стать счастлив в тот миг. Оправдать себя и все случившееся, мог бы... если бы не услышал следующие слова. Последние тихие слова из-за стальной сетки.
«И все же я благодарен тебе за то, что ты мне не открылся. Благодарен за сказку. Прощай.»

Старик президент отсмеялся по полной. Их отправили вместе, в местность с ледяными ветрами и карьером белого камня, где такие как они не выживали и года. Но он не сдался – он никогда не сдавался! Добыть бритву оказалось пустячным делом, и при встрече он улучил момент и вложил половинку в ладонь друга. И прошептал, не разжимая губ: «Спрячь в молитвенник. И попросись играть в тюремном кружке, предложи себя на роль гейши... эти жлобы – будут в восторге. И поверь, на сцене будет проще. Часть боли ты просто не почувствуешь.»
Все так и случилось, и только он, он один видел и знал. Только он следил, как твердо и уверенно его друг вел лезвие от локтя до запястья левой руки. Как после этого, зажав в сильных пальцах свою половинку бритвы, укрытый толстым слоем грима и преодолевая боль, сумел сделать длинный продольный рез и на правой. Он сидел и смотрел на сцену, мечтая только об одном, вожделея как высшего наслаждения, как изначального, чистейшего счастья - забрать эту боль себе! И желательно всю боль. Потому что любовь – ничто иное как боль. Любовь – это боль ради другого.

Все кончено. Он уйдет тихо, спрятавшись в сортире. Ирония судьбы или ее возмездие – одному уйти на миру, где красна и величественна смерть, а другому – в грязи...
Но это не имеет никакого значения. Главное то, что он – не предал.
Он не предал дружбу и не предал любовь.
Он ухитрился, он сумел!
И теперь можно уходить. Без сожалений и страха уйти, поскольку в этом мире ничто более его не держит.

Хм, на мой взгляд жанр здесь трудноопределим, с уверенностью можно говорить лишь о драматической составляющей. ))
И ведь что интересно... Это может быть все, что угодно, но никогда не лёгкий жанр , не оперетта, не водевиль. :girl_sigh:

Сказки закончились, начался триллер? Проверка дружбы на прочность, коль уж тут появился(лась)) Чио Чио Сан

[b]-9- [/b] [size=85]черный сектор[/size]

Осколки успокаивались на линолеуме.
Недолго, совсем недолго покачались лодочками под задумчивыми взглядами двоих крепких мужчин и замерли. И все?
Все?!
– Я б не сильно удивился, если бы это были маа-а-аленькие такие бутылочки... – напряженно сказал Андрей. Рома кивнул.
Тишина гудела басовой струной.

Это были обычные керамические осколки!

Такие остались от чушки-копилки, которую он когда-то по пьяни грохнул! Хотя там не чушка, там кошка была такая толстая, ему кто-то из девушек подарил шутки ради. Кошка улыбалась, и ее наутро было жалко. Разбилась? А что, если...
Бутылка - разбилась?!
– Бежи-и-им!!! – кто из них закричал первый, они не услышали. Их голоса слились и напугали Вику, промазавшую кисточкой с алым лаком мимо ногтя: президент и его вице вылетели из кабинета и умчались, чуть не вынеся на спинах дверной косяк. «Как дикие мустанги», – покачала головой опытная секретарша. «Да и пусть – пускай хоть носятся, хоть спариваются, лишь бы не мешали девушке заниматься делом!»

Вернулись они быстро.
Скромные, даже благостные какие-то – примерно такие выражения лиц люди надевают на похоронах дальнего родственника, которого видели всего-то два или три раза, но тем не менее оказались отмеченными в завещании дорогого покойного...
– Ну да. Все понятно, – безмятежно изрек Рома, попинывая носком ботинка глиняный осколок с никак не желающей отваливаться симпатичной кремово-розовой ракушкой. – Ну да, ведь нельзя же подействовать на четвертое пространственное измерение, самому целиком находясь в трех!
– Согласен, – с такой же интонацией парня, держащего ситуацию в кулаке, согласился Андрей. – Это ж все равно как если бы к нам артисты с экранов выходили, за ручку здоровкались и обратно в экран залазили.
Рома чуть улыбнулся, завороженный минутной фантазией - как из его телевизора выходит объемная Дженнифер Лопес и ложится к нему в постель, а сразу же после-после без лишних разговоров уходит обратно в плоскость экрана...

Янтарь и не подумал их выпускать, и, привычно побарахтавшись в теплом эластичном мареве, они сдались. И вернувшись к Андрею в кабинет, чувствовали... а что они чувствуют сейчас? – попытался проанализировать Рома. Разочарование? Да, конечно. Даже легкое уныние, если только... если оно вообще возможно, такое оксюморонное уныние – терпкое, злое и предвкушающее... – Андрюша! – позвал напевный голосок из приемной, дверь кабинета распахнулась и Роман вздрогнул. «Найн-найн...»
– Я сама пришла за тобой, раз ты не идешь, Андрей! – спел птичий голосок в сиянии белокурого золота. – Обедать идемте, мальчики? Стол готов. Устроим праздник?

Кира постаралась.
Как всегда, Кира постаралась... сбалансированный рацион из мяса, морепродуктов и свежих овощей возродил в них оптимистичный баланс. И к тому же – было вполне приемлемое столовое вино, а к вину полагался нежный десерт с нежными улыбками. От Кириных улыбок хотелось залезть под стол и там искусать себе что-нибудь, кулак там, пятку, локоть... «Найн-найн...» Вместо этого он с огромным удовольствием ел и пил. А потом на пару с Андреем благодарил ее, как хлебосольную хозяйку.
Она упорхнула, улыбнувшись напоследок, а они остались переваривать.
– Умница Кира. – Сказал сытый Роман.
– Очень ответственная. – Положительно отозвался разомлевший президент.
Ответственная... опять случайный укол попал в цель, и Рома дернулся. Но тут же расслабился. – А Пушкарева твоя только притворяется, – сыто поддел он Андрюху. – Она тебе из своей «Рюмашки» хоть раз кексик принесла? А как думаешь, сейчас принесет? Нет. А как она утречком, а? Как она твое единственное питание отняла и выбросила? – старался Рома, оценивая дружелюбный Андреев оскал: – Ешь лимон, любимый, и пусть сладким покажется тебе мой поцелуй!
Но Жданов не среагировал, а наоборот - с гримасой сытости поднял старую, но все так же живо трепещущую тему:
– Мы в ее сне, но мы реальны. И не спим, так?
– Так!
– Тогда почему эта минута сорок сек на все про все? Стабильно? И сколько бы там времени не прошло – здесь, в реале, всегда проходит сто секунд?
Рома подскочил.
– Быстрые сны – знаешь?
– Читал что-то. Да, про быстрые сны знаю. Да.
– Если быстро, то сто секунд такого сна - это много.
Андрей кивнул. Да, все складывается. Так понемногу все и прояснится...
Того, что с ними происходит – не бывает? Но ведь все случилось когда-то впервые в этом мироздании. Все когда-то родилось; появилось; возникло, – уж этот-то реально безумный факт глюком не считается?
Да, придет время – и все станет ясно. Все рано или поздно станет понятно. И все до единого невозможные феномены найдут реальную трактовку. И каждый безумный факт спокойно и уверенно, как старый буржуа к своей почтенной жене, уляжется в постель реальности. Уляжется, благоразумно выключив свет.

А это значит, что сказке придет конец.

... Мы приуныли?..
Или это печаль детишек, только что развернувших новогодние подарки? Когда уже ясно, что там, в подарке, но ведь впереди еще столько восторгающих чудес – распробовать, наиграться, нахвастаться, пресытиться, сломать, раскидать обломки по полу и последний бешено вкусный кусачий леденец: стенания от мамы и догонялки с ремнем от папы...
Рома опять смотрел в окно. Было по-другому. Изменился свет, солнце теперь било косыми послеполуденными лучами, прицельно стреляло сквозь прорехи туч. Там снег, сегодня целый день идет снег. Сейчас и здесь – как в сказке. Все, как в детстве!
И хочется еще. Еще! «А я и не знал ведь, что скучаю», – изумленно понял он. «Не знал, что мне скучно просто жить!» – заликовало внутри. «Скучно – было!»
Было. А он не знал или привык.
Теперь только понял.
Он всегда был благоразумен. И умен достаточно, чтобы играть в своем гриме и по своим правилам. Он неплохо знал себя, хоть это и потруднее порой чем знать ближнего, и он - не знал, что скучает! Не понимал, пока не захватило и не унесло, а что это, как называется и откуда взялось - подарки добрых духов или бесовское наваждение, да так ли уж велика разница?.. Если кипит кровь в предвкушении неизведанного. Если каждая минута жизни пьется остро, жадно, смело – как мечталось в юности, да не сбылось!
Сбывается сейчас? Сбывается - то ли в снах непонятной девчонки, то ли в нем самом?

– Рома, что с тобой?
Он очнулся. Андрей смотрел серьезными глазами – как на родного, но заболевшего неприятной болезнью. «Рома, это фатально?»
– Да, – ответил он. – Да, что со мной, я сам бы хотел знать это! И что с тобой, Андрей, тоже. Ты слишком спокоен.
– А мне и спокойно. Такое сильное чувство внутри, что все идет как надо. И что все закончится так, как надо. Как в Катиных песнях.
Роман не стал слушать. Он уже голову сломал на песенках, птичках и их перышках. Просто шагнул к Андрею и обнял. «Дружить, мой друг, когда все хорошо и просто – просто!» Когда все обыденно – дружить легко.
... Дружить - когда все невероятно?
... А может быть, это нам с тобой повезло дружить, когда дружить - невозможно?
... Может быть, «невозможно» - это про нас?
Пусть.
Чем бы это ни было – я с тобой.
А я - с тобой. Мы вместе!

– Ой, простите!!!
– Катя!!! – заорали они вместе, расцепив объятия.
Но Пушкарева уже скрылась в каморке и мгновенно там затихла.
– Смешная... – сказал Андрей. Рома кивнул и взглянул на часы. Черный сектор. Его час.
– Время не ждет. Я пошел. Подождешь меня?
– Давай. Удачи!

...
На этот раз он провалился сразу.
Он упал в темноту, тесноту и чужое, мерзко знакомое несвежее дыханье.
Упал - и мгновенно осознал себя, смутно ощущая, что что-то было до...
Что было до того, как он оказался здесь, в темном зале с белым, режущим глаза прямоугольником сцены?
Что было до этого?
Что было... не огороженный пустырь с бараками и ледяным карьером.
Нет.
Не тревожные короткие сны на скрипучих досках, что желанней мягкого матраца! Нет, не ломота в плечах, не кирка и не белая пыль, рвущая легкие, нет же! Было у него другое что-то... совсем другое...

Он сидел, стиснутый с двух сторон плечами таких же тюремных, как сам. Ревнивых, назойливых, надоевших примитивной жестокостью. Плевать на них. Они ничто. Никто.
Но кто он сам? Кто он? Ведь все, что здесь и сейчас – не его жизнь. И никогда не было его жизнью! Было, он уверен в этом – было другое, со свежим ветром, беззаботным смехом, гордостью и силой, было... нужно только вспомнить, и то, настоящее, вернется...
Но память предала.
Последние рывки картин обожгли цветом, как кислотой.
Последние клочки смятых воспоминаний истаяли в белом свете ламп, пропали, и настоящим окончательно стало то, что было здесь. Этот тесный темный зал, этот белый прямоугольник, приковавший взгляд. Там, на деревянной щелястой сцене резал себе вены странный парень в цветастом балахоне и с измазанным женским гримом лицом...

Секунда.
Вторая, как натянувшаяся кожа.
Третья ... и тишина лопнула.

Аплодисменты!!!

Рев тишины – аплодисменты стоя, и он тоже хлопал в ладоши. С ними вместе. Браво!
– Браво!
Вокруг орали тюремные.
– Браво!!!
Вокруг толкались и тряслись - кто с поощрительным ржанием, кто с ухающим сипеньем, – браво, красотка!!!
– Наша Чио-Чио-Сан!
– Браво!!!
И наконец кто-то выкрикнул:
– Бис, Чио-Чио-Сан! Бис!!!

Но ряженая фигура на сцене не встала на поклоны. Не шелохнулась. Из-под бордовых пионов кимоно на выскобленные доски вкрадчиво выплывал темный круг, густой, медленный, обильный...

Почитала про эти физические фокусы, ну слом мозга! С лентой еще понятно, а если играть в эту бутылочку... Может засосать, ага :grin:

[quote="Гость"]Кто начал читать это, тот тоже... Сунул голову в ту бутылочку :grin:[/quote]
Точно :grin:

Кто начал читать это, тот тоже... Сунул голову в ту бутылочку :grin:

[b]-8-[/b] [size=85]белый сектор[/size]

Быстро. Зато ощущения...
Как тухлятины нажрался.
Послевкусие стояло в горле, и не хотелось больше смотреть на снег. Он слишком чистый для него сейчас, этот пахнущий химией и выхлопами авто городской снег. Слишком белый.
Спокойно! Рецепт есть. Рецепт у нас один, зато надежный: хронические стрессы непременно следует заливать виски. Он так и сделал: пока Жданчик совершал свой очередной стосекундный акт в психоделической дыре, он продолжал расслабляться со стаканом в руке, удобно положа ноги на президентский стол и твердил самому себе, без устали твердил: «я причем здесь? Я ни при чем вообще. Сны – это такая чушь.»
Маятник величаво отсчитывал сотню секунд.
...97... 98... 99... 100.

Андрей вышел нахмуренный и тоже потянулся к стакану. Помолчали немного. Странное понимание без слов нарастало. Они всегда чувствовали друг друга, а слова были – так, больше клоунада на публику. Главное было внутри. Главное было: «Ты мой друг, и я за тебя все отдам. Ну если без пафоса, то не все-все, но многое.» И они оба это знают, так что можно молчать вместе – и так все понятно.
Андрюхе тоже несладко.
Роман прервал молчание первым, тоном шутки: – Каким же скотом может быть человек, а? Непредставимо.
– Ага, – нисколько не удивившись согласился Жданов. – А вот так, наверно, в схиму и уходили. А, Ром? Как поймешь, что вокруг тебя одни козлы и сам такой, значит пришла пора тебе бежать в пустыню.

В пустыню. С чем бежать-то? С тем, что накопил в душе? Да уж, с его капиталом только в пустыню. А еще лучше в моря. Там романтики – обожраться, оборжаться и обделаться. Морская синь, качающаяся палуба, где-то в трюме принайтована личная капитанская бочка рома. И гордая победа над светловолосой барышней, посмевшей не опустить глаза - вот и все, так сказать, мои геройские пиратские будни.
– Да балдеж по полной программе, Андрюх, – он разулыбался и принялся упоенно врать серьезному Жданову. – Если это сон, то я доволен. Я – морской волк и капитан пиратской шхуны по имени Королева Моря, прикинь! Очень реалистично. Но, по правде, ничего такого уж особо интересного не было. Так, мелкие грабежи да пара убийств.
Он не захотел говорить Андрею правду. А интересно, Жданову-то есть что скрывать? Ну не может такого быть, чтоб нечего было.
– У меня тоже морская фантазия была. – Сообщил Андрей.
– Расскажи?
Он лишь изображал интерес, но Андрей стал рассказывать охотно, со вкусом.
– Я там был полунищим художником. Маринистом. А она... очень там Катя на себя похожа, вначале - угловатая такая, странная. Пылкая. А я нашел клад прямо на берегу, подрамник в песок ставил, а он не лезет да не лезет, я со злости пнул и заорал от боли – под моим штативом прямо в песке железный угол сундука. И никого на берегу. А в сундуке камни, золото старинное. В общем, богатым я стал и сразу же писать бросил, а о ней, о Кате, совсем забыл. И не видел ее двадцать лет, а потом она ко мне на званый вечер пришла незваная. Роскошная женщина стала. Такая горькая, томная. И злая. Бешено привлекательная опасная бритва. Но я к тому времени уже стал пресыщенный и даже не удивлялся, что ничего не хочу. Да и не могу тоже. Вообще ничего не хочу – я это сильно прочувствовал там, Ром. Нехорошая эта штука – пресыщение. Когда тоска жрет по молодости, когда всякой ерундой счастлив был. Тот, которым я был – он... да нет. Это был я. Я, Ромка. Я – каким мог бы стать, если бы в моей жизни случилось то, что в этом... сне, глюке, хрен его знает где! Я там помнил, какая бешеная радость была, когда картину продать удавалось. А еще я все вспоминал, как мы с другом черствый хлеб в ручье мочили и ели, я ничего вкуснее никогда не ел.
И тут она в числе моих гостей. А у меня там дворец, чудеса техники – колонны крутятся, стены и потолки исчезают, под прозрачными полами океанские чудища зубы скалят. Золото везде, хрустальные лестницы и ужин в огромном зале. Лакеи в морской форме - ностальгия, видать. Друг мой уже обрюзг и отдалился от меня. Тоже богатый стал, только своим умом. А она... бывшая Катя, она пришла с одной целью, соблазнить меня и кинуть, по сути обобрать до нитки. Меня! И ей это почти удалось. Почти. Ну дальше неинтересно, Ром. Море там было волшебное, и вид из окна моей спальни – далекий белый город на холмах, как рассыпанный сахар. Горький такой сахар.
Андрей наконец замолчал.
– Город не Зурбаган случайно назывался? – Нехотя спросил Роман.
– Точно! А ведь само в памяти не всплыло!
– Сон и есть сон. Что-то помнишь порой долго. Что-то никогда не вспомнится. Я в детстве тоже Грина читал. Думал, что забыл уже.

А бывает такое, что забыть невозможно. Об этом не хочется помнить – но бывает. Случается с тобой какая-нибудь незабываемая ерунда, и вытравливать ее из памяти бесполезно. Только вместе с головой отрубить можно, наверно - например, как пару оттенков последнего сна – ту синь моря и такую же синь, лишь на полтона светлее и мягче. Синь умирающих женских глаз.
Сам-то он ту мерзость вряд ли забудет. Свой спазматический восторг от осознания, что язычок этой чистюли слизывает грязь с его черного сапога. Ведь чуть не заорал от удовольствия. Никогда больным не был! И уродом не был! Кому, зачем понадобилось его так?
За что?
Рома встряхнулся, со вкусом допил и схватил себя в руки. «А, еще не хватало рефлексировать начать. Да ерунда.»
Ерунда, все проще.
Просто - просто случайный выбор. Сонных моделей не так и много, да еще забываются, вот и выбор - из сравнительно небольшого числа вариантов, как игра в кости. Все в жизни подчинено случайности, и любая система – всего лишь неизбежное исключение из бесконечных правил.

Часы стойко отсчитывали непонятное время. Ладно, сколько можно молчать...
Андрей задумчиво откашлялся и сказал:
– Знаешь, я теперь уверен - Катя меня не любит.
Откровение, надо же.
Жданов упорно гнул свое: – Я это точно теперь знаю.
– И что это меняет?
Андрей нахмурился, но он продолжал паясничать: – Теперь ты можешь братски чмокать ее в макушку, когда вы наедине и радоваться, что с мартышкой не придется кувыркаться.
– Не уверен. – С достоинством ответил Жданов. – Я понял теперь - она себя в такие железные перчатки взяла. Я для нее фетиш, а не мужик. Она хочет не меня, она хочет себя уважать как женщину.
– Вот как? А что это меняет, я уже спросил? Ты ведь тоже хочешь уважать себя как мужчину, Андрюха? Ну и замечательно! Она будет уважать себя, а ты себя, и будете вы с ней – уважаемые люди. По отдельности.
Жданов взглянул с надеждой. По отдельности он явно хотел. Единственное, что он хочет делать вместе с Пушкаревой, хочет страстно - это трудиться с ней вместе, обеспечивая процветание своей родной компании. Вместе, дружно.
– Андрей, мы найдем выход. – Торжественно провозгласил Рома, подняв руку в пионерском салюте. – Не насилуй себя больше, друг мой! Мое любящее тебя сердце этого не выдержит.
– Да. Но ведь это я начал всю эту ерунду! Я ей как полный кретин в любви клялся под луной! Что теперь, пятками назад – Катенька, будем друзьями с тобой? Я, Катюшенька, спать с тобой не хочу, думал хочу, а оказывается нет, прости, моя хорошая, а кстати, как там наш отчет к собранию?
Рома покачал головой: – Дружбы у вас теперь не будет. Вот мы и вернулись к тому, с чего начали: придется тебе, Андрюха, идти до конца. Ну таков расклад – или ты ее раскладываешь, или она твой враг. А красная кнопка у кого? Да у Катеньки же! Значит, первое: Катенька должна самоутвердиться на тебе, и второе: мы получаем время для маневра и меняем ход партии.
– Самоутверждаться она на мне будет. Нормально. Но я-то как? Ты издеваешься, да?! Как я с таким раскладом в башке смогу ее... разложить? Да хоть и оставит она свои птичьи штучки и пойдет мне навстречу?
Ну все. Андрюха ударился в философию. Плохо.
– Не, я все равно теперь не смогу. Ни нажравшись, ни с виагрой не смогу. После полетов над водой и песен этих... все, чего я хочу - это вспомнить о чем она пела! Знаю, что о самом важном, единственно важном - а слова не могу вспомнить!
– Кто, Катя пела? – привычно ошалел Роман.
– Да какая Катя! Сирин! А Катя - если не получит она свою сексуально-моральную компенсацию, то станет вообще ужасом!
– Обидевшийся ужас ужасен вдвойне. – трагически подтвердил Рома. – Кстати, где он? Ужас?
– Обедать умчалась. А я ходил к выходу. Все то же. Меня не выпустило. Обед скоро доставят, Кира с нами будет.
В этом он почем-то не сомневался. Кира, Кира. Часы идут, выход залит янтарем, и они с Андрюхой как две мухи. И не страшно. Как в детской книжке.
И снова – молчание и снег за окном.

Андрей побарабанил по столу и нехотя проронил: – Зурбаган, надо же... я ведь тоже читал. Алые паруса и еще кой-чего. Да хоть наизусть книжки учи, а во сне все равно все смешается.
Джокер!.. Рома моментально очнулся и быстро задал вопрос: – Она спит и видит нас во сне. Вот такими вот скотами?
– Выходит так. Скотами. Интуиция? Или подслушала? Разговоры наши про нее?
– Очень может быть. Очень, очень может быть... – вспоминая Флоренцию, протянул Рома. И тут же подобрался, пораженный догадкой, нет – краешком догадки:
– Хотя возможно, это мы – в ее сне!
– А какая разница, я не понял?
– Да мало ли кто что во сне видит и кого! Мы ж с тобой – часть ее снов, реальные мы – часть ее снов! Гости! Званые или нет – вот бы еще понять...
Андрей подскочил и нервно заходил по кабинету. Все складывалось.
– И поэтому не можем выйти оттуда по своему желанию... спит-то она. А мы с тобой там у нее... как ты сказал! Мы – в ее снах. Заперты там!
– Как в бутылке Кляйна. Вот кстати и она…
Роман вертел в руках взятую со стола бутылку. Этот жуткий образчик сувенирного искусства незаметно стал здесь своим в доску – парадоксально изогнутый, дешевый и нездешний атрибут локального безумия. Бутылочка... Андрей выхватил ее из Роминых рук, пощелкал ногтем по оклеенному ракушками боку и задумался: – Что еще... что-то припоминаю такое. Чего-то про ленты Мебиуса, я с детства их помню. У нас физик был старик, классный дед, вот он нам эти ленты крутил и всякие фокусы показывал с водой, со льдом... эта бутылка, думаешь, тоже из этой серии? Но как?
Андрей с новым интересом разглядывал безумный Катькин сувенир.
– Да... бутылочка такая... непростая... – протянул Рома, наблюдая. – Я тут тоже почитал кой-чего от нечего делать. В этой бутыли, Андрюха - в ней четыре измерения, а она – вот тут с нами. В нашем маленьком, уютном трехмерном мирке. Куда! – Рома подскочил и вырвал бутылку из умелый Андреевых рук: – Не суй палец!!! Я кожуру от двух лимонов туда засовал. И все, ничего не выпало. С концами. Потом еще твою сломанную авторучку запихал – с тем же результатом.
– И внутри не болтается? – Жданов с детским восторгом тряс бутылку.
– Не слыхать. Ни звука. Ладно лимоны, а авторучку пластмассовую сожрала – и ты слышишь хоть что-то? Хоть один звук?
– Не. Не слышу. И при этом дыра от горла до донышка... – уже всерьез интересовался сувенирной тарой Жданов. – Любопытная штука. Бутылка эта... чертова.
– А это она и есть. Подарочек тебе, Андрюша, от Катюши - сувенирный Кляйнов пузырь! Удивляйся, наслаждайся. Только пальцы в нее не суй.
– И что с моим пальцем будет?
– Откуда ж мне знать. Может, он в четвертом измерении будет. А ты тут останешься, в трех наших родимых, без пальца. А может и весь туда провалишься. Кожура же делась куда-то? И не слышно ни звука оттуда, вот что страннее всего... – Рома по примеру Андрея тоже сильно потряс бутылку, как будто не делал этого уже раз сто. Потряс, потом постучал донцем об стол. Бутылка апатично притворялась обыкновенной. Нелепая, дешевая поделка. Уродец в почтенной семье сувенирных бутылок.

Андрей спокойно протянул руку, обхватил странное впяченное внутрь бутылкино горло, легко примерился и хрястнул сосудом по краю стола...

автор, автор...
дорогой мой автор...
:Rose: